მართლმადიდებლობა და კულტურა, ქრისტიანობა და ხელოვნება პარამეტრები

[KAIROS]

ამ თემის გახსნა უამრავმა წინაპირობამ განაპირობა, გახსოვთ ხომ ამ რამოდენიმე ხნის უკან გავხსენი თემა "პატრიარქის დასაცავად", რომელიც როგორც მოსალოდნელი იყო, პოლიტიკაში გადავიდა სამწუხაროდ და სამართლიანადვე მალევე დაიკეტა, არადა ძირითადი მიზანი იყო ის, რა მიზანიც აქვს ამ თემას, გვაჩვენოს რომ ეკლესია არის სამეუფო გზაზე, არ ერევა პოლიტიკურ საკითხებში და თანადროულად მღვიძარებს ერზე, ახლა ამ საკითხში რა ხდება; სამწუხაროდ ჩვენში გავრცელებული "რელიგიური" სიბნელე და ფანატიზმი, არის განპირობებული იმით, რომ დასავლეთის უცებ გახსნამ, კომუნისტური ბარიკადების დანგრევამ, გამოიწვია გაურჩეველი შემოსვლა კარგისა და ცუდისა, ისე ნიაღვარივით მოაწყდა ეს ყველაფერი, რომ ეკლესიას საკუთარი მრევლისათვის დარჩა ორი გზა, ან მარცვალ-მარცვალ გადაარჩიოს კარგი და ცუდი, ან კიდევ უბრალოდ დაარქვას ყველაფერს ერთი სახელი, დაადოს ერთი ნიშანი, მისცეს ერთი დიაგნოზი და მორჩა... სამწუხაროდ ზემოთ მოყვანილი შემთხვევა ამის ნათელი მაგალითია, სასიხარულოდ ჩვენდა გვყავს საოცარი პატრიარქი, მართლა უძლიერესი ადამიანი, იმიტომ კი არ ვწერ, რომ პატრიარქია, არამედ იმიტომ რომ ამ საკითხში, კულტურის აღქმის და ხელოვნების პატივისცემის კუთხით არის მართლაც საოცრად ნიჭიერი და დიდად ჩახედული ამ საკითხში, უპირველესი მაგალითის მომცემი და თავადაც ხელოვანი, ისე რომ პირდაპირ აღიზიანებს ზოგიერთ უკიდურეს ფანატიკოს და მოსქიზმატო ელემენტს, როდესაც მას ხედავენ, როცა ხატავს არა მხოლოდ ხატს, როცა მღერის და უსმენს არა მხოლოდ გალობას, როცა უყურებს ბალეტს, ოპერას, ფილმს...
აი ესაა ჩემი მიზანი ამ თემის გახსნისა, ამოვარჩიოთ საერო კულტურის, მსოფლიო ხელოვნების, ცეკვის, მუსიკის, სიმღერის, ლიტერატურის, ქანდაკის, მხატვრობის შედევრები და ვნახოთ, როგორ რეაგირებენ და როგორ განგვიმარტავენ მათ თანამედროვე ღვთისმეტყველები და ზოგადად როგორაა მათში გადმოცემული ჭეშმარიტება.

.....

პირველ სტატიად, სწორედ რომ უწმიდესის ერთერთი ყველაზე საყვარელი კომპოზიტორის, იოჰან სებასტიან ბახის მუსიკის შესახებ დაწერილ სტატიას მოვიყვან, რომელიც ეკუთვნის რუსეთის ეკლესიის ერთერთ ძლიერ მოაზროვნეს, მთავარეპისკოპოს ილარიონ ალფეევს, სტატია არაა დიდი და ყველამ წავიკითხოთ დაკვირვებით, მაგრამ სანამ ამ მოკლე, მაგრამ ძალიან საინტერესო სტატიის კითხვას დაიწყებდეთ, ჩემი რჩევა იქნება გახსნათ ეს გვერდი

http://www.zipsites.ru/music/bach/bach_mp3_list.php

და ჩართოთ ბახი, და დაიწყოთ კითხვა:

«В каждой музыке — Бах»

В музыке Баха есть что-то универсальное, всеобщее, всеобъемлющее. Как писал поэт Иосиф Бродский, "в каждой музыке - Бах, в каждом из нас - Бог". Бах - явление всехристианского масштаба. Его музыка - вне конфессиональных границ, она экуменична в самом исконном значении этого слова, ибо принадлежит вселенной и всякому ее гражданину. Баха можно назвать православным композитором в том смысле, что в течение всей своей жизни он учился правильно славить Бога: свои партитуры он украшал надписями "Одному Богу слава" (Soli Deo gloria), "Иисус, помоги" (Jesu, juva), причем эти надписи были для него не словесными формулами, но исповеданием веры, проходящим через все его творчество. Музыка для него была богослужением[1]. Бах был истинным католиком - в исконном понимании греческого слова "кафоликос", означающего "всецелый", "всеобщий", "вселенский", ибо он воспринимал Церковь как вселенский организм, как некое всеобщее славословие, воссылаемое Богу, и свою музыку считал лишь одним из голосов в хоре воспевающих славу Божию. И, конечно же, Бах в течение всей жизни оставался верным сыном своей собственной церкви - лютеранской. Впрочем, как говорит Альберт Швейцер, подлинной религией Баха было даже не ортодоксальное лютеранство, а мистика[2]. Музыка Баха глубоко мистична, потому что основана на том опыте молитвы и служения Богу, который выходит за пределы конфессиональных границ и является достоянием всего человечества.

Как и всякий пророк, в своем отечестве и в свое время Бах не был по-настоящему оценен. Его, конечно, знали как великолепного органиста, но никто не сознавал его гигантского композиторского масштаба. Тогда по всей Германии гремела слава Карла Филиппа Телемана - композитора, чье имя теперь мало кому известно. Генделем же тогда восхищалась вся Европа.

После смерти Бах был почти сразу и почти полностью забыт. Изданное посмертно "Искусство фуги" - величайший шедевр композиторского мастерства, произведение безмерной духовной глубины - оказалось невостребованным: сыну Баха, Карлу Филиппу Эммануэлю, не удалось распродать более тридцати экземпляров; в конце концов пришлось пустить с молотка матрицы этого издания, чтобы хоть как-то покрыть понесенные убытки[3].

В XVIII веке именно Эммануэль Бах считался великим композитором, о сочинениях же его отца - Иоганна Себастьяна - знали лишь немногие[4]. Рассказывают, что однажды Моцарт оказался в церкви св. Фомы в Лейпциге во время исполнения мотетов Баха. Услышав лишь несколько тактов баховской музыки, он вскричал: "Что это?" и весь обратился в слух. По окончании исполнения он потребовал, чтобы ему показали все имевшиеся в наличии партитуры Баха. Партитур не было, но нашлись голоса. И вот Моцарт, разложив голоса на руках, на коленях, на ближайших стульях, начал просматривать их и не встал, пока не закончил чтение[5]. Влияние Баха, безусловно, сказалось на самом великом и самом глубоком произведении Моцарта - Реквиеме. Впрочем, Моцарт был одним из немногих исключений: большинству же музыкантов XVIII столетия даже имя Иоганна Себастьяна Баха было неизвестно.


Возрождение интереса к Баху в XIX веке связано прежде всего с именем Мендельсона. "Этот лейпцигский кантор - Божье явление, ясное и все же необъяснимое", - сказал Мендельсон, ознакомившись с партитурами произведений Баха[6]. Когда двадцатилетний Мендельсон в 1829 году исполнил в Лейпциге "Страсти по Матфею", это стало настоящим триумфом - подлинным возрождением к жизни музыки величайшего из композиторов, которых когда-либо знала история. С тех пор о Бахе больше уже не забывали, и слава его с годами только росла. Все великие композиторы после Мендельсона, включая Бетховена и Брамса, Шостаковича и Шнитке обращались к Баху как неиссякаемому источнику музыкального и духовного вдохновения. И если в "галантном" XVIII веке музыка Баха вышла из моды, потому что устарела и стала казаться скучной, то и в XIX, и в XX, и ныне, в начале XXI века, музыка Баха как никогда современна. Бах с его глубиной и трагизмом особенно близок человеку нашего времени, прошедшему через весь ужас и все потрясения XX столетия и окончательно потерявшему веру во все гуманистические попытки преобразить мир без Бога. Человечеству понадобилось несколько веков, чтобы осознать то, что Бах сознавал всем своим существом: нет и не может быть на земле истинного счастья, кроме одного - служить Богу и воспевать славу Божию.

Сам Бах отличался глубоким смирением и никогда не думал о себе высоко. Своим главным положительным качеством он считал трудолюбие. На вопрос о том, как он достиг такого совершенства в искусстве, Бах скромно отвечал: "Мне пришлось быть прилежным. Кто будет столь же прилежен, достигнет того же"[7]. Бах всегда считал себя учеником, а не учителем. В детстве и юности он при свете свечи, втайне от родителей переписывал партитуры старых немецких мастеров, ходил пешком за много верст слушать игру знаменитого органиста Дитриха Букстехуде. Но и в зрелом возрасте он не переставал переписывать музыку Палестрины, Фрескобальди, Телемана[8], делал переложения музыки Вивальди и других итальянских композиторов, у которых в течение всей жизни смиренно учился композиторскому мастерству.


Бах жил в эпоху барокко. Но музыка его не обусловлена особенностями данной эпохи. Более того, Бах как композитор развивался в сторону, обратную той, в какую развивалось искусство его времени. Эпоха Баха характерна стремительным движением искусства в сторону обмирщения, гуманизации: на первое место все более выдвигается человек с его страстями и пороками, все меньше места в искусстве остается Богу. Уже сыновья Баха будут жить в "галантном веке" с его легковесностью и легкомыслием. У Баха же все наоборот: с годами в его музыке становится все меньше человеческого, все больше божественного. В музыке позднего Баха больше от готики, чем от барокко: подобно старым готическим соборам Германии, она вся устремлена в небо, к Богу. Последние сочинения Баха - "Музыкальное приношение" и "Искусство фуги" - окончательно уводит нас от эпохи барокко обратно во времена Букстехуде и Пахельбеля.


И здесь мы подходим к ключевому моменту: искусство Баха не было "искусством" в современном понимании, оно не было ради искусство. Кардинальное отличие между искусством древности и средневековья, с одной стороны, и искусством нового времени, с другой - в его направленности: древнее и средневековое искусство было направлено к Богу, новое ориентируется на человека.[u] Главный критерий истинности в древнем искусстве - верность традиции, укорененность в опыте прежних поколений. В новое же время главным критерием подлинного искусства становится его оригинальность, новизна, непохожесть на что-либо из созданного прежде. Бах стоял на стыке этих двух культур, двух мировоззрений, двух противоположных взглядов на искусство. И он безусловно оставался частью той культуры, которая была укоренена в традиции, в культе, в богослужении, в религии и которая только после Баха отпочковалась от своих религиозных корней.


Бах не стремился быть оригинальным, не стремился во что бы то ни стало создать что-то новое. Всякий раз, садясь за новое сочинение, он прежде всего проигрывал для себя сочинения других композиторов, из которых черпал вдохновение. Он не боялся заимствовать у других темы, которые нередко ложились в основу его фуг, хоралов, мотетов, кантат и концертов. Бах ощущал себя не изолированным гением, возвышающимся над своими современниками, но прежде всего неотъемлемой составной частью великой музыкальной традиции, к которой принадлежал. И секрет потрясающей оригинальности, неповторимости, новизны его музыки - именно в том, что он не отказывался от прошлого, но опирался на опыт своих предшественников, к которым относился с благоговением.

Бах был человеком Церкви. Он был не просто глубоко верующим лютеранином, но и богословом, хорошо разбиравшимся в религиозных вопросах. Его библиотека включала полное собрание сочинений Лютера, а также такие произведения, как "Истинное христианство" Арндта - книгу, которую в России XVIII века читали святители Димитрий Ростовский и Тихон Задонский.


О лютеранстве Баха и его времени можно было бы сказать многое, но главное, мне кажется, заключается в следующем. Многие современные православные и католики привыкли думать о себе как носителях церковной Традиции (с большой буквы), а о лютеранах и прочих протестантах как о представителях либерального, облегченного, полуцерковного христианства. В эпоху Баха дело обстояло совсем не так. Лютеранство исторически возникло как реакция на те недостатки средневековой Католической Церкви, которые воспринимались как искажение первоначальной чистоты, строгости и ясности христианской веры и церковной практики. Главным стремлением лютеран было возвратить христианство к тому, что они считали изначальной Традицией, восходящей к первым векам христианства. По многим причинам сделать это им не удалось. Но была огромная тяга к традиционному христианству, к истинному христианству, к тому христианству, которое, как считал Лютер и его последователи, было утрачено в средневековом католичестве. И лютеране создали свою Традицию, которой строго придерживались на протяжении нескольких веков.


Один известный современный богослов, на склоне лет обратившийся из лютеранства в Православие, в своей книге "Бах как богослов" высказал мнение о том, что, если бы все поэтические сочинения Лютера были почему-либо сегодня утрачены, их без труда можно было бы восстановить по баховским партитурам[9]. Действительно, Бах положил на музыку большинство церковных гимнов Лютера. Именно эти гимны легли в основу той церковной традиции, которую с таким усердием созидали лютеране времен Баха. И сам Бах был частью этого созидательного процесса.


Во времена Баха мир уже начал двигаться к той пропасти революционного хаоса, который в период с конца XVIII по начало XX века охватит всю Европу. Младшим современником Баха был Вольтер, гуманист и деист, провозвестник идей "Просвещения". Сорок лет спустя после смерти Баха грянула французская революция, ставшая первой в ряду кровавых переворотов, совершенных во имя "прав человека" и унесших миллионы человеческих жизней. И все это делалось ради человека, вновь, как и в дохристианские, языческие времена провозглашенного "мерой всех вещей". А о Боге как Творце и Господине вселенной стали забывать. В век революций люди повторили ошибки своих древних предков и начали возводить вавилонские башни - одну за другой. А они - одна за другой - падали и погребали своих строителей под своими обломками.


Бах жил вне этого процесса, потому что вся его жизнь протекала в ином измерении. Она была подчинена не мирскому, а церковному календарю. К каждому воскресенью Бах должен был написать "свежую" кантату, к Страстной седмице писал "Страсти" - по Матфею или по Иоанну; к Пасхе писал "Пасхальную ораторию", к Рождеству - "Рождественскую". Именно этим ритмом церковных праздников, ритмом священных памятей определялся весь строй его жизни. Культура его времени все дальше отходила от культа, а он все глубже уходил в глубины культа, в глубины молитвенного созерцания. Мир все быстрее гуманизировался и дехристианизировался, философы изощрялись в изобретении теорий, которые должны были осчастливить человечество, а Бах воспевал Богу песнь из глубин сердца.


На пороге XXI века мы ясно видим: никакие потрясения не смогли поколебать любовь человечества к Баху, как не могут они поколебать любви души человеческой к Богу. Музыка Баха продолжает оставаться той скалой, о которую разбиваются все волны "житейского моря".



--------------------------------------------------------------------------------

[1] Швейцер, А. Иоганн Себастьян Бах. М., 1965. С. 121.

[2] Швейцер. С. 122.

[3] Швейцер. С. 315.

[4] Швейцер. С. 169-170.

[5] Швейцер. С. 171.

[6] Швейцер. С. 177.

[7] Швейцер. С. 114.

[8] Швейцер. С. 114.

[9] Pelikan, J. Bach among the Theologians. Philadelphia, 1986



იხარეთ;

კაიროსი!

პ.ს.

Один известный современный богослов, на склоне лет обратившийся из лютеранства в Православие

აქაა საუბარი ცნობილ იაროსლავ პელიკანზე, მის შესახებ აქ ნახეთ ინფორმაციები:

http://en.wikipedia.org/wiki/Jaroslav_Pelikan

და აქ:

http://www.aps-pub.com/proceedings

[KAIROS]

ვკითხულობთ ხომ?

ეს იქნება თემა, სადაც შვკრებთ ამ თემაზე შესაბამის სტატიებს და ნაშრომებს, შევეცდები ამოვკრიბო მოკლე და მნიშვნელოვანი სტატიები


Культура и христианство


Любая серьезная попытка разобраться в какой-либо проблеме должна начинаться с прояснения понятий, которыми мы собираемся пользоваться. В данном случае это важно еще и потому, что значительная часть недоразумений, связанных с болезненной для современности задачей налаживания нормальных отношений между христианством и культурой, обусловлена понятийной путаницей, которая возникла далеко не случайно, скорее - как закономерный результат каких-то фундаментальных изменений в общественном и личном сознании нашего времени.
Исходя из допущения, что смысл слов "христианство", "религия" нам понятен, уточним употребление в данном контексте слова "культура". В самом общем смысле (1) культура это мир, созданный человеком для того, чтобы преодолеть несовместимость природы и духа. Он представляет собой искусственный космос форм: идеальных и вещественных объективаций духа и - с другой стороны - преображенных сил и явлений природы. Только рай давал возможность тварному духу и природе находиться в естественном гармоническом единстве, вне которого они суть взаимоисключающие и притом одинаково несамодостаточные способы бытия. Культура, будучи своего рода памятью об утраченном рае, порождает мир очеловеченной природы и овеществленной человечности. Но и этот мир несамодостаточен, поскольку это мир символический, не обладающий реальностью природы и духа. Только в постоянном творческом движении культура осуществляет свою роль связующей силы, и любая стагнация (особенно - вызванная самодовольством) приводит к утрате этой роли.
В более узком смысле (2) культура есть опыт творческого воплощения человеческой активности, опыт опредмечивания духа, отбирающий предпочтительные решения и закрепляющий их в памяти традиции. Отсюда такие важные производные функции культуры как (3) нормативная цензура и (4) самовоспроизводство через воспитание и обучение.
Еще более специфический смысл понятия "культура" (5) это способность наделения деятельности и ее результатов сверхэмпирической ценностью и смыслом, что предполагает сознательную или бесознательную интерпретацию того целого, частью которого мы являемся.
Наконец, культура это (6) некий символический язык, знаковая система, кодирующая результаты творчества, благодаря чему возможно не только понимание своей культуры, но и относительное постижение, расшифровка чужой культуры и общение с ней.
Таким образом, выражение "христианская культура" может иметь как бесспорный смысл (исторические формы и традиции, в которых закрепил себя религиозный опыт), так и проблемный (культура, в которой христианство является верховной и определяющей ценностью), каковой и будет предметом нашего рассмотрения.
Не имеет смысла выстраивание субординации религии и культуры, поскольку они не находятся в родо-видовом отношении. Важно осознавать границы культуры, учитывая, в частности, что она есть лишь эпифания духа, подчиняется его творческим импульсам и не может предписывать ему законы. Стоит отметить и религиозно-этическую нейтральность в данном контексте понятия "дух". Очевидно, что можно смотреть на культуру и дух как на части природы, можно видеть духовное и природное частью культуры, для духа же действителен только он сам. Соответственно и на религию можно смотреть как на момент естественной истории или как на элемент культуры, с религиозной же точки зрения природа и культура лишь вторичная реальность по сравнению с той последней и подлинной, которая дана в Откровении.
Сказанное позволяет перейти к формулировке проблемы: как возможно безущербное сосуществование христианства и культуры? Радикальное противоречие заключается в том, что культура стремится оптимизировать мир и тяготеет к тому, чтобы "совершенный мир" был ее предельной целью, тогда как христианство понимает мир как условную и временную реальность, которую скорее можно расценить как средство, а не как цель. Поэтому вряд ли можно говорить о гармонии христианства и культуры: как показывает история, рано или поздно неизбежен их конфликт, если не война. Но если невозможна гармония, то исключена ли при этом "симфония" (в том смысле, который придавался этому термину византийской доктриной). Возможны ли одновременные невмешательство и взаимоподдержка? (В этом глубинный смысл "симфонии", но отнюдь не в единодушном сотрудничестве духовной и светской власти, как это порой понимают сегодня.)
Отношения христианства и культуры в истории складывались довольно драматично и, во всяком случае, более проблематично, чем в истории иудаизма и ислама. Если считать культурой объективацию усилий духа, осваивающего природу, то надо сказать, что христианство с самого начала выявилось как сила антикультурная. Культура это - совершенствование мира, создание прекрасных образов (по-гречески: "идолов"), полагание целей для прогресса. Христианство же занято спасением, заботой о невидимом и ожиданием конца мирской реальности. Но, конечно, когда ожидание стало историческим процессом, появилась и "христианская культура". Однако, при этом не исчезла напряженность отношений культуры и христианства. И по сей день они - как масло и вода - расслаиваются при первой возможности. Тем не менее, все последовавшие далее культурные циклы с неизбежностью должны были искать свою формулу соотношения христианства и культуры. В этом отношении культуру современности вряд ли можно (в отличие от средневековой) назвать христианской: она, скорее, - культура гуманизма, то есть антропоцентризма и антропомерности, культура мирской революции против протектората Церкви. (Хотя это тоже может рассматриваться как судьба христианской культуры в превращенной форме.)
Эсхатология раннего христианства радикально отмежевала мир веры от современной культуры. Но в это же время и святоотеческая мысль, и церковная практика говорят свое "да" культуре и начинают созидать христианскую версию цивилизации. Но уже на заре Нового времени противоречие вновь обостряется, и сегодня мы видим перед собой результаты - как бы их ни оценивать - грандиозного эксперимента по построению последовательно светской, а в глубинах своих и безрелигиозной, культуры.
Гуманистический эксперимент по существу закончился в 20 веке и вряд ли стоит считать его полным провалом, однако его время прошло, и вновь возникает вопрос о возможности собственно христианской культуры и - может быть даже - о необходимости культурной контрреволюции. Однако опыт Нового времени показывает, что попытка вернуться к религиозному патернализму в культуре может привести лишь к обмирщению веры и культа: эти ошибки слишком дорого обошлись европейской цивилизации, и повторять их не стоит. Ведь разделение христианства и культуры было не только расколом и трагедией, но и приобретением чего-то. Возвращение обречено быть взаимной узурпацией: культура возьмет на себя роль культа, культ же превратится в мирского "цензора". Но есть однако и другой путь. Можно рассматривать исторические отношения культуры и культа как драму и раскол, но при этом простодушное желание склеить расколовшееся имеет неявной предпосылкой взгляд на историю как на бессмыслицу. Нельзя ли все же посмотреть на этот раскол как на подарок Промысла? Может быть в этом умении исторического опыта превращать наказания в дары - один из смыслов истории. Между изгнанием из рая и возвращением в рай лежит путь, который, собственно, и завершает Творение человека.
Но если не "единство", то что? Во всяком случае, можно ставить вопрос о культуре как оптимальной среде для Церкви. Но куда существеннее то, что обнаруживается глубокая взаимная востребованность и заинтересованность христианства и культуры. Культура не может заменить собой источник высших ценностей, каковым является религия. Прерванная или искаженная связь ее с личностным миром веры и церковным сообществом грозит культуре демонизацией и вырождением. Только вера может осуществить "различение духов" (1 Кор. 12.10.), без которого культура рано или поздно капитулирует перед хаосом. Только вера может отделить "кесарево" и "Богово", без чего культура так или иначе превратится в идолопоклонство. Но и религия вправе ждать от культуры одухотворения мирской жизни, политики, хозяйства, труда, чтобы не проделывать за нее эту работу. Как писал в своих "Основах христианской культуры" И.Ильин, "Церковь ведет веру. Вера объемлет душу. Душа творит культуру. Но церковь не объемлет всю жизнь человека и не "регулирует" всю культуру человечества…" (Собр. соч. Т. 1. М., 1993, с. 319). Конечно, для этого нужно чтобы и у церкви была своя культура, а главным условием "христианской культуры" является наличие христиан.
Особо стоит сказать о том, что культура по сути своей есть мир-посредник, в котором могут встречаться несовместимые сами по себе миры. Это относится не только к природе и духу, но и к духовным мирам. Встреча религий, неизбежная в современном мире, может приводить или к конфликту, или к уродливому синкретизму: и то, и другое нежелательно. Но их встреча на территории культуры может оказаться для цивилизации спасительным выходом из тупика.
Наконец, несколько слов о современной мировой культуре, которая начинает обнаруживать чувствительность к данной проблеме.
Во второй половине XX в. отчетливо проявились процессы, которые, казалось бы, остались если и не в далеком прошлом, то по крайней мере - за чертой Нового времени с его интеграционными процессами и унификацией мировой культуры. Вместо того чтобы осуществлять утопическую мечту рационалистов XVI-XVII вв. о сверхнациональном и сверхрелигиозном сообществе преобразователей природы, которая казалась такой реальной уже в конце XIX в., европейская культура разбилась на два потока. Один поток вел к созданию планетарной техники, мировой системы коммуникаций, транснациональной экономики, другой - к "истокам", к углублению в национальные традиции, региональные культуры и т.д. Общими у этих потоков были разве что торопливая интенсивность и взаимная непримиримость. "Культура вообще" стала дробиться на фрагменты и регионы, более того - ни национальные, ни религиозные границы не смогли стать пределом дробления, и перед европейской цивилизацией замаячил призрак доведенного до абсурда распыления культуры. Справедливость требует признать, что к этому приложили руку оба направления. Партия, если так можно выразиться, "культурного интеграла" достигала своих идеалов ценой превращения личности в атомизированный объект, легко поддающийся манипуляции извне; партия "культурного дифференциала" превращала личность в частицу органической массы, чем бы она ни признавалась - родом, общиной, нацией, - и тем самым делала личность столь же беззащитной перед активизмом любого самозванного "пастыря", сколь беззащитна она перед безличным механизмом планетарной цивилизации. И хотя время от времени раздавались предостерегающие голоса, - например Константина Леонтьева, говорившего о гибельном смешении и упрощении той культуры, которая сделает ставку на либеральные ценности и "среднеевропейского" индивидуума; или Владимира Соловьева, разъяснившего, что следует из таких ценностей как "кровь и почва", - простого осознания опасности было явно недостаточно. В сущности, две мировых войны были несравненно более грозным предостережением, но и текст этого предупреждения оказался непрочитанным до сих пор. Мы лишь в состоянии с определенностью сказать, что мировые войны были обусловлены не только и не столько "переделом поделенного мира", сколько все той же драмой раздвоившихся путей европейской цивилизации.
И сейчас никаких оснований для расслабления и оптимизма по-прежнему нет. Из этого же корня вырастают все новые и новые конфликты, которые проявляют удивительную способность к мутациям и экспансии. Характерной особенностью современности является то, что источником конфликтов оказывается именно поликультурность региона, делающая его зоной ожесточенной борьбы заинтересованных сторон. Отмахнуться от этого факта и объяснить столкновения недобрым умыслом политиков, использующих в своих целях такие понятия как "религия", "язык", "коренная нация", "историческая судьба народа", было бы не слишком дальновидно. Следует прежде всего выяснить, почему именно эти понятия оказались таким удобным инструментом политиканства.
Пожалуй, какая-то тень надежды может мелькнуть перед нами, если мы обратим внимание на следующий феномен. Источником расцвета культур, как показывает история Средиземноморья, является все та же зона их потенциального столкновения. Нетрудно заметить, что античная культура была рождена из сложного узла противоречий между варварской культурой северных пришельцев, остатками развалившейся крито-минойской цивилизации, ее микенскими ответвлениями, финикийской торговой цивилизацией и культурно-политическим влиянием Египта. Логично было бы ожидать взаимной аннигиляции этих в высшей степени разнородных культурных стратов. Вместо этого перед нами мощный взлет невиданных в истории человечества социальных и культурных форм существования. Христианская культура как исторический феномен рождается из трагического узла, в котором даже трудно перечислить все нити: библейская традиция, автохтонный кризис палестинской культуры, цивилизация римских оккупантов, всепронизывающая эллинистическая культура... И вместо коллапса - рождение невиданного синтеза. Дикие аравийские племена, воодушевленные новорожденной религией ислама захватывают пестрый культурный мир Средиземноморья - и вместо вырождения мы видим расцвет арабо-мусульманской культуры, многие века бывшей для Европы щедрой хранительницей античного наследия и во многом - учительницей. Это отнюдь не полный список примеров. История Европы сложилась так, что Средиземноморье оказалось полем постоянного столкновения культур. Далеко не все из них кончались благотворным синтезом, но сама его возможность и выдающиеся, в случае удачи, последствия заставляют задуматься.
Те примеры спасительного синтеза, которые нам припоминаются, говорят о том, что слабость иногда превращается в силу, и столкнувшиеся на малом пространстве культуры могут использовать свой огромный запас исторического времени так, чтобы открыть новое измерение эволюции.
Но история, как мы хорошо знаем, осуществляет свои планы через свободный выбор активных индивидуумов или, попросту говоря, живых людей. А люди не любят делать выбор, не имея хотя бы простейших духовных ориентиров. Томас Элиот писал в 1968 г.: "Необходимо ясно представлять себе, что мы понимаем под "культурой", дабы было совершенно очевидно различие между материальной организацией Европы и духовным организмом Европы. Если последний умирает, то Европу не создать - останутся лишь человеческие сушества, говорящие на разных языках. Но тогда им незачем будет говорить на разных языках, ибо все, что они могли сказать, можно будет выразить на любом языке." Действительно, спасение духовного организма нельзя откладывать на "потом", и любой регион, намеревающийся включиться тем или иным путем в мировое сообщество (а для выживания это - conditio sine qua non), должен будет решать эту проблему. Но далеко не очевидно что именно нужно для этого делать. Если политический диалог и терпеливое культивирование этики "соседей", а не "соперников", будут, как учит европейский опыт, обязательным элементом такой деятельности, то собственно культурная политика еще только проявляет свои самые общие контуры и требует тщательного, взвешенного продумывания.
Раскол современной культуры на два потока, о котором шла речь вначале, дает о себе знать на всех уровнях. Он не позволяет найти общий рецепт примирения модернизаторов и консерваторов, глобалистов и почвенников и порождает два (по крайней мере) парадокса, требующих активного решения. Первый - парадокс сохранения культурного наследия: сохранить значит законсервировать и защищать, но в то же время это значит использовать и развивать, чтобы не умертвить душу наследия. Второй - парадокс сосуществования культур: истинная культура несовместима с "чужим", если только у нее есть собственное содержательное ядро; но в то же время она должна, - по той же логике уникальности опыта, - допускать "иное" и сосуществовать с ним в диалоге. Это не безобидные противоположности, а именно взрывоопасные противоречия, поскольку речь идет о жизненно важных вещах.
Известно, как выходила Европа из этих тупиков. Спасал выполненный долг постоянной интерпретации "своего" и "чужого", постоянного толкования наследия в свете настоящего времени. Только это и позволяло, не теряя связи с корнями, сохранять способность к модернизации и превращать ту частицу территории, которая оказалась во власти общины, не в полигон войны, а в лабораторию будущего мира. Однако, похоже, что так называемая "мировая культура" не представляет собой субъекта, как это, может быть, бывало в лучшие времена. Следовательно, бремя ответственности должны брать на себя локальные культуры, которым в первую очередь и придется расплачиваться за все исторические ошибки. И первыми из первых должны быть те регионы, которые в наибольшей степени аккумулировали опыт души европейской цивилизации - опыт Средиземноморья.
Но надо трезво отдавать себе отчет в ограниченных возможностях культуры: ведь она есть объективированный дух - и как таковая вторична по отношению к нему. Культурология в состоянии дать экспертную оценку цивилизационных процессов, указать путь неутопического преодоления кризиса. Но она не может найти в культуре собственный источник для духа. Тем более, что кризис привел к действительной утрате культурной почвы в глобальных масштабах. Вряд ли можно найти какие-то исключения из этого процесса утраты оснований: "первый мир" пожинает плоды своего экстенсивного прогрессирования, создавая унифицированную интернациональную культуру потребления и производства, которая ухитряется даже свою национально-культурную почву превратить в предмет механического манипулирования; "второй мир" медленно приходит в себя после тотального разрушения своих культурных основ; "третий мир" без особого успеха пытается сохранить свое своеобразие, но втягивается в исторический водоворот "первого" и "второго". В этих условиях может идти речь лишь о радикальном возвращении к тезаурусу самого духа, а не его культурного формообразования; в конечном счете, разумеется, - к живой энергии религиозного сознания. Но и здесь опыт культуры не бесполезен. Он хранит в себе память об удачах и ошибках, сопутствующих труду Спасения.

[თამარი_ცქნაფო]

მომწონს ეს თემა ძალიან, თუმცა საჩემოა?

[KAIROS]

აბა რა ყველასათვისაა, აქ უფრო ალბათ მეტი საკითხავი იქნება, ვიდრე საკამათო, მე მაქვს ბევრი ინფორმაცია კულტუროლოგიაზე, დოქსოლოგიაზე (ღირებულებათა შესახებ მოძღვრება) და ქრისტიანობის მათდამი დამოკიდებულებაზე, ამიტომ ყველას მოვუწოდებ, გამონახოს დრო და იკითხოს ეს თემა, აქ საერო შემოქმედების მარგალიტები და მათი კომენტარებია ღვთისმეტყველთა მხრიდან.

აი კიდევ ერთი სტატია,

საერო და საეკლესიო ფერწერა დღეს

Живопись церковная и светская в наши дни

Артемьев А.В.
член Союза художников России

В первой половине VI века в христианском мире произошли два знаменательных события, напоминание о которых может явиться своеобразным эпиграфом к данной теме.
В 522 году в палестинской пустыне отошла ко Господу великая подвижница Христианской аскезы, преподобная Мария Египетская.
В 537 году в Константинополе был освящен один из величайших храмов христианского мира - храм св. Софии. Сооружение несказанной красоты и великолепия, благоукрашенное золотыми мозаиками, иконами и всяческими драгоценностями... А у Марии Египетской, 48 лет прожившей в пустыне, не было буквально ничего, может быть даже нательного креста, было лишь испепеленное зноем и холодом собственное тело, которое само стало живой иконой.
Какой разительный контраст!
Иногда возникает искушение противопоставить эти два начала и сурово напомнить, что, дескать, золотом иконостасов и церковных риз душа не спасается. Но вот какой удивительный разговор произошел в первые минуты встречи аввы Зосимы с преподобной Марией, заговорившей впервые после полувекового молчания: "Скажи мне прежде авва, - вопрошает преподобная, - как живут ныне христиане, как растут и благоденствуют святые Божии Церкви?" Вот чем озабочена великая подвижница! Авва Зосима отвечал ей: "Вашими святыми молитвами Бог даровал Церкви и нам всем совершенный мир. Но внемли и ты мольбе недостойного старца, мать моя, помолись, ради Бога, за весь мир..."
Мы видим, что жизнь Церкви соединяет в себе два неразделимых начала: личное и соборное, и без этого двуединства жизнь христианина не может быть полной. Личное духовное делание совершается сокровенно в душе каждого христианина - и за это он несет ответственность перед Богом. А вот соборная жизнь Церкви нуждается в строгих уставах и правилах, зафиксированных письменно, в текстах и чинопоследованиях. Эти правила тоже имеют двойственную природу: они рождаются из личного духовного опыта, но должны быть приняты соборно, ибо соборное согласие является залогом и свидетельством существования Церкви как единого Тела Христова. В эту всеобъемлющую систему входят и различные искусства: архитектура, пение, прикладные ремесла - и живопись.
То, что существует живопись светская и церковная, доказывать не надо. Более того, в наше время утвердилось представление об их внутреннем противостоянии и даже враждебности. Но всегда ли так было? Является ли это противостояние изначальным? Если мы окинем взглядом историю изобразительного творчества, то у истоков его такого противостояния не обнаружим - оно возникло в результате искажения природы изобразительного творчества. Поэтому церковная живопись должна сегодня видеть врага не в светской живописи, а в глубинной ущербности сознания, которая одинаково отрицательно влияет как на светскую, так и на церковную культуру в целом.
В чем же заключается эта ущербность? Творческий процесс в любом искусстве - это таинство сердца, и сколько бы мы о нем ни говорили, мы всегда будем высвечивать лишь какую-то часть, а целое останется тайной, ибо истоки его уходят за пределы человеческого сознания. Мы можем сказать только, что истинное произведение рождается как результат встречи Воли Божественной и воли человеческой, как результат их взаимной любви и согласия. Если же человеческая воля самочинствует, то возникают ущербные формы культуры, которые мы характеризуем в светском искусстве как заумные, холодные, уродливые, а в церковном как мертвые, внешне стилизованные. Так что самочинство человеческого сознания, которое на поверхности жизни проявляется как духовное извращение или как воинствующее невежество - вот основной враг любой культуры, как светской, так и церковной.
Противопоставляя живопись светскую и церковную, ревнители благочестиия иногда акцентируют внимание на том, что, дескать, иконописец должен, в отличие от светского художника, духовно готовить себя к работе, очищать душу, поститься, усиленно молиться и т.д. Все это правильно, не будем только забывать, что внутренняя рассеянность и легкомысленная растрата жизненных сил светскому художнику тоже пользы никогда не приносила. Кроме того, если даже церковный художник добросовестно ведет благочестивый образ жизни, то здесь его подстерегает опасность самообольщения - этакая заведомая уверенность в святости результатов собственного труда. Ведь с церковного художника не снимается условие, которое на первом месте стоит и перед светским живописцем: увидеть образ внутренним зрением прежде, чем воплотить его в живописном материале. И по этой шкале труд художника оценивается без всяких скидок и "привилегий" в отношении его церковности и даже не взирая на личное благочестие самого художника. Скорее наоборот, спрос с церковного художника более высокий - потому что настоящую икону написать гораздо труднее, чем картину, и духовное напряжение здесь требуется гораздо более высокое и чистое. Поэтому, когда в наши дни иконописание становится подчас сравнительно быстро и легко приобретаемой профессией, полем деятельности для начинающих художников или даже вообще не художников, то ожидать настоящего возрождения иконописной традиции довольно трудно.
Потребность человека в создании изображений -неотъемлемая часть его духа, сознания. Эта потребность сплетается из двух стремлений. Одно из них - стремление к подражанию видимой природе. Другое исходит из желания видимого запечатления "вещей невидимых". Это возможно с помощью создаваемых художником живописных объектов - знаков. Знаковость в изобразительном искусстве - область художественного мышления, некое "умное делание" в сфере зрительного познания мира. Православный иконописный канон - это таинственно сложившаяся знаковая система, знаковый язык, на котором осуществляется молчаливая, умозрительная проповедь Православной Церкви.
Знак - слово одного корня со словами "знать", "знаменить" - это то, что подлежит узнаванию, запоминанию и наполнению живым содержанием. Подражание природе и знаковость - отнюдь не взаимоисключающие стороны живописи, но два ее крыла, на которые она опирается. В светской живописи знаковая система иная, чем в иконописи - она чаще всего подчинена подражательности, мимезису. Но и светская живопись без знаковости превращается в хаос и унылый натурализм.
Живопись же церковная сегодня предстала перед нами как необозримый океан многовековых традиций. Но в сфере современной практики это пока смоковница, не дающая плода. Осмелюсь утверждать, что сегодня ни один учебный курс иконописи, даже в специальных учебных заведениях особых надежд не вызывает. Сегодня нужен самоотверженный, по сути, первопроходческий труд - и лучше не в одиночестве.
Поэтому уже давно назрела идея создания некоего "центра", где могло бы идти серьезное обучение иконописанию без штатных учителей, где бы накапливался иконографический и текстовый материал по иконописанию и где можно было бы собираться учащимся иконному делу профессионалам художникам. Сегодня нужно не учить, а учиться - учиться практическому профессиональному освоению иконописного канона. Это - самая главная задача церковной живописи на сегодняшний день. Плодотворный путь открыт - он, без сомнения, долгий и трудный, особенно в наше время, но всегда радостный внутренне. Уныние одолевает человека, идущего ложным, легким путем, а путь, ведущий к реальным плодам, - чем труднее, тем радостнее, потому что это путь возвращения к живым истокам изобразительного творчества.

[KAIROS]

ჩემო კარგებო ვაგრძელებთ საუბარს საერო ხელოვნებისა და კულტურის შესახებ, იმედია კითხულობთ დღეს გთავაზობთ მოძღვრის მიერ დაწერილ სტატიას ჩემი და ჩემი უახლოესი მეგობრების უსაყვარლესი კომპოზიტორის სერგეი რახმანინოვის შესახებ, თუმცა ჩემი თხოვნა იგივეა , სანამ წაკითხვას დავიწყებდეთ მოვუსმინოთ რახმანინოვს

http://rachmaninov1873.narod.ru/



Рахманинов - известный и неизвестный

Священник свящ. Пафнутий Жуков

В 2000 году испанский тенор Хосе Каррерас, выздоровевший от лейкемии, специально приехал в Москву для того, чтобы поблагодарить Россию за Рахманинова. Этот случай не единственный. Еще при жизни Рахманинова был известен ряд случаев, когда его музыка приносила исцеление. Вдова одного врача, исцелившаяся от душевного недуга и мыслей о самоубийстве, тайком приносила на каждый его концерт букет душистой сирени.

Священное Писание издревле свидетельствует о целительной силе музыки (см. 1 Цар 16:23). Музыка исцеляет человека не зарядом таинственной энергии, и не сочетанием вибраций, как полагают оккультисты; а тем Божественным, что в музыке (как и в иконографии) служит носителем подающего исцеление Святого Духа Божия. Не случайно приходится привести сравнение духовной музыки с иконографией. И то и другое бывает дано свыше, то и другое может служить лекарством для души и тела, и оба духовных искусства служат проповедью о Небесном Царстве. Господь Бог Своим непостижимым Промыслом наделяет художников, если это иконописцы - духовным зрением, а музыкантов - особым духовным слухом, открытым звучанию Божественной гармонии. И если говорить о музыке Рахманинова, то удивляться ее целительной силе не приходится.

Почему речь о музыке Рахманинова? Рахманинов один из немногих поставил своей художественной задачей воссоздать на новом уровне духовную музыкальную культуру древней Руси, и вновь облечь богослужение в ткань знаменных песнопений. Ведь знаменное пение - это не только гомофонная форма музыки, записанная знаками, но и прежде всего, духовная музыкальная культура древней Руси, воспринятая в наследие от осмогласия Иоанна Дамаскина - Октоиха. Дело в том, что знаменное пение столь же органично связано с природным мелодизмом церковно - славянской речи, как с греческим языком богослужения связано осмогласие. На глубинную духовную связь знаменного пения и осмогласия указывает и то, что знаменный мелодизм и песопения Октоиха равно гамонично звучат как на церковно - славянским, так и на греческом. Пришедшее на смену русской знаменной музыке партесное песнопение, в основу которого была положена западно - европейская полифония (ее великими представителями стали Бортнянский, Архангельский, Римский - Корсаков, Чесноков, Гречанинов и Чайковский), такими качествами, к сожалению, не обладала.

Интересно, что американцы считают Сергея Рахманинова (1873 - 1943 гг.) великим американским композитором. Действительно, последние свои годы он прожил в Америке. Но в России, где он родился и вырос, и чью природную культуру и веру он впитал с материнским молоком, его музыка звучит не так часто, как она того заслуживает. Не хотелось бы думать о том, что боголюбивая Святая Русь, все еще звучащая в его музыке, утрачена безвозвратно. Наверное, Она все-таки жива, если жива музыка, и живы сыны великой России, которые ее чувствуют и понимают, пусть таких и немного... Впрочем, вне зависимости от национальности художника и времени, в которое он творил, истинное творчество имеет значение, конечно же, не национальное, а всемирное. Потому что, вырастая из национальной культуры, великое в искусстве становится откровением всему миру. И Рахманинов, как художник с особым духовным дарованием, также послужил для всего мира особым откровением. Его "Всенощное бдение" стоит в ряду с "Троицей" Андрея Рублева, "Страстями" И.С.Баха и "Реквиемом" Моцарта.

Великую музыку невозможно изобразить словами и эпитетами, потому что она неописуема. Описывая слепому от рождения человеку красоту Божественного мироздания, мы не достигнем успеха. Но если мы дадим ему услышать прекрасную музыку, то он сможет получить достаточно полное представление о прекрасном и Божественном, и духовным зрением познает то, что недоступно его глазам. Такова и есть музыка Рахманинова - духовно насыщенная, необычайно величественная, красочная, нежная и мечтательная. Она рассказывает миру о Боге и о любящей Его прекрасной Святой Руси, поющей Ему славу своим неповторимым колокольным гласом... О России, чьи бескрайние просторы украшены величественными храмами, наполненными чудотворными иконами, возвышенными молитвами и духовными песнопениями... Такой России уже почти никто не помнит и не знает, но такой Ее знал маленький Сережа Рахманинов...

Отец композитора Василий Аркадьевич был отставным офицером гродненского гусарского полка, человеком добрым и общительным, любившим шумные праздники и карточные застолья. Не умея разумно содержать имение и распорядиться огромным вначале приданным жены, он довел семью до крайней нужды. Мать Сергея, Любовь Петровна, обладавшая терпением и самоотверженностью, прилагала все усилия к тому, чтобы сохранить благополучие многодетной семьи; но в первые же десять лет супружества Василий Аркадьевич пустил по ветру четыре из пяти имений супруги. К тому времени, как родился Сережа, семья уже переселилась в пятое и последнее - в Онегу Новгородской губернии.

Первыми музыкальными воспитателями Сережи стали его мать и гувернантка мадемуазель Дефер. Дальнейшее его музыкальное образование проходило под руководством институтской подруги матери, пианистки Анны Даниловны Орнатской. Особую роль в жизни Сережи сыграла бабушка - генеральша Софья Александровна Бутакова, которая иногда увозила любимого внука к себе в Новгород. В доме бабушки он часто слышал старинные песни и былины, которые бабушка знала на память. В этом доме Сережа встретился и с собирателем русских былин, гусляром Трофимом Рябининым. А весной каждое утро мимо бабушкиного дома проходил пастушок, играя на берестяной жалейке.

Живя у бабушки, Сережа часто бывал с ней на службах и причащался Святых Таин. Он посещал и новгородские монастыри, где слушал монашеское пение - старинные знаменные распевы, и где, вероятно, впервые услышал о канонах Осмогласия - "ангельского пения", как называли его на Руси. Иногда мальчик заходил во двор стоявшего неподалеку храма Феодора Стратилата, где знакомый пономарь поднимал его на колокольню. Мальчик узнал разные звоны, имена колоколов, и научился различать их по голосам - вечевые и набатные, благовестные и полиелейные. Их чарующее переливчатое пение навсегда осталось в сердце великого музыканта. И через много лет этот незабываемый звон Новгородских колоколов вдруг воскреснет в звуках его 2-го фортепианного концерта, как голос Святой Руси. И первое впечатление мощного и стройного колокольного звучания стало и самым сильным, отложившим отпечаток на всю последующую жизнь великого композитора. Чудесная и сказочная Святая Русь его детства сохранилась в незабываемых звуках, которыми была полна его память, и пение церковных колоколов стало символом его творчества.

Души Своих избранников Господь воспитывает лишением и страданием, проводя через череду утрат, через слезы и тернии. Дарованный Богом талант мальчика требовал образования и развития; а лучшие учителя, способные его дать, находились в Петербурге и Москве. И в 1882 году закончилось детство музыканта: имение было продано за долги, семья Рахманиновых разорилась, и была вынуждена переехать к родным в Петербург, где Сергея приняли в подготовительные классы при консерватории. В эти дни его любимая старшая сестра Елена умирает от лейкемии, младшая София от дифтерита, отец покидает семью, а мать, не перенеся череду страшных ударов, замыкается в себе.

По совету двоюродного брата, знаменитого пианиста Александра Зилоти, Сергей поступает в Москву на воспитание к известному педагогу Николаю Сергеевичу Звереву, а затем и сам Зилоти принимает его в свой класс. Здесь юный пианист навсегда попадает под влияние Петра Ильича Чайковского, и утверждается в решении писать музыку. С 1885 г. Рахманинов поступает в Московскую консерваторию, где под руководством С.И.Танеева и А.С.Аренского изучает композицию. Консерваторию он заканчивает с отличием и большой золотой медалью, по двум классам: фортепиано и композиции. Огромную поддержку оказали юному музыканту его знаменитые наставники - Зилоти, Чайковский и Танеев, и прозорливее многих оказался музыкальный издатель Карл Гутхейль, с самого начала оказавший Рахманинову поддержку, и ставший главным его издателем В России.

В 1895 году, когда Рахманинов начинает работу над своей первой симфонией, Москва уже содрогалась от зловещих слухов. Рев толпы на Ходынке и разгоравшееся зарево жестокого и бессмысленного русского терроризма - вот черты того времени, когда первые звуки симфонии легли на листы партитур. Эпиграфом к сочинению стали слова Писания: "Мнe отмщение, Аз воздам..." (Рим 12:19). И уже тогда проявился особый уникальный дар композитора: в то время, когда многие художники всерьез считали, что все прекрасное в искусстве исчерпано, Рахманинов открывал еще более прекрасное. Не каждый способен отвечать на злобу мира пасхальной радостью; но в том самом 1893 г., когда масоны в начале своей Великой Масонской Революции провозгласили борьбу с "клерикализмом в искусстве", юношеская сюита Рахманинова для 2-х фортепиано, где с колокольным звоном переплетается тропарь Воскресению Христову, звучит пасхальным приветствием обезумевшему миру. В то время, когда миллионы людей теряли веру, когда Россия сотрясалась и рушилась, погрязая в войнах, грабежах и убийствах, Рахманинов созидал Ее в музыке еще более совершенной, молитвенной и духовно могущественной.

В том и заключался его особый духовный дар, особая чудотворная сила - иметь стойкость и прозорливость, чтобы среди разрушения и отчаяния провидеть грядущее возрождение и новый образ великой России. Рахманинов писал не о прошлом, а о будущем, не фантазируя, а прорицая. Но не многие об этом догадывались. Признавая неоспоримую гениальность композитора, многие попросту не понимали, с чем связана умиротворенная сосредоточенность его музыки, и вслед за промасонской журнальной критикой относили возвышенную молитвенность к "застарелым и отжившим формам музыкального клерикализма". К тому же в 1897 году симфония провалилась на премьере из-за никудышного исполнения Глазуновым... Критики злорадствовали... На грани отчаяния юный музыкант сбегает из сумасшедшей столицы в патриархальный Новгород, к любимой бабушке Софье, чтобы залечить душевные раны, и понемногу ему снова открывается поэтичная и молитвенная, живая и любящая Русь его детства.

К осени 1897 года Рахманинов принимает приглашение в частную оперу Саввы Мамонтова, где происходит его встреча с Федором Шаляпиным, положившая начало многолетней дружбе. Тогда впервые заговорили о Рахманинове, как о выдающемся дирижере. Подчинив оркестр строгой дисциплине, Рахманинов заставил его звучать так, как он не звучал прежде. Талантливые, но капризные музыканты были вынуждены признать правоту замечаний нового дирижера, и, наконец, исполнились к нему глубокой благодарности и уважения. Труднее всего было обуздать Шаляпина, чей гений на всех действовал ошеломляюще, в том числе и на самого Рахманинова. Но Рахманинов был единственным, кто сумел найти к нему подход.

Через Шаляпина и МХАТ, во время гастролей театра в Ялте произошла встреча Рахманинова с А.П.Чеховым, беседы с которым многое открыли молодому музыканту. На вопрос о вере Антон Павлович грустно улыбнувшись, признался, что из всей своей детской веры сохранил только любовь к колокольному звону. Однако в этих беседах для Рахманинова открылся особый уникальный путь России и значение его собственного ей служения. Работавший в это время над замыслом "Вишневого сада", Чехов показал Рахманинову тот нужный ему для осмысления образ уходящей России, которая неумолимо исчезает, и спасти которую невозможно, но трудиться во имя Ее - дело совести русского человека. Эта горячо любимая, но навсегда уходящая Россия наверное связывалась в сознании музыканта с тенистым парком в потерянном родительском имении, который однажды у него на глазах наполнили деловитые мужики с топорами и пилами. И отчаянная, и, вместе с тем, спасительная мысль о рыцарской верности до конца страждущей Отчизне вновь охватила и воодушевила музыканта. У России есть путь и задача в истории, а значит, есть будущее! У России есть ее сила и святость, ее герои, святые и светочи! И нет ничего непоправимого, если у России сохранится ее кроткая, любящая душа. И утешительные слова Ани из "Вишневого сада" для многих русских людей прозвучали тогда, как обращение к уходящей России: " - Мама, ты плачешь? Милая, добрая, хорошая моя мама, моя прекрасная, я люблю тебя... я благословляю тебя. Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, но не плачь, мама, у тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа... Пойдем со мной, пойдем, милая, отсюда, пойдем!.. Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты увидишь его, поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама!" (А.Чехов "Вишневый сад").

И совсем иные переживания принесла встреча с Толстым, перед которым Рахманинов прежде благоговел. От единственной беседы с Львом Николаевичем остался неприятный осадок. Старик Толстой был раздражен на всех и вся, и брюзжал, что поэзия и музыка - вздор. Бетховен - тоже вздор, Пушкин и Лермонтов - вздор... Выслушав рассуждения великого писателя, Рахманинов более всего в силу своей обычной молчаливости не стал ему возражать, но покинув его гостинную, вздохнул с облегчением. Однако вера Рахманинова в свое служение подверглась испытанию...

В 1900 году сказалось огромное напряжение первых лет творчества, и Рахманинов заболел. В результате душевной болезни особенно пострадала его вера в то, что людям нужна его музыка. Композитор так страдал, что родные и друзья стали бояться за его рассудок. Они поняли, что нужна помощь врача, и обратились к знаменитому психиатру Николаю Владимировичу Далю. Простые и дружеские беседы доктора Даля с Рахманиновым оказали необычайно благотворное действие: шаг за шагом он убедил композитора в необходимости следовать своему предназначению, убедил в необходимости писать музыку и рассеял сомнения в собственной никчемности. Не нужно пренебрегать дарованием, не нужно закапывать данный Богом талант: Рахманинов нужен России, что бы не говорили и не писали продажные писаки... Словно пробудившись, Рахманинов вновь приступает к работе, и к началу 1901 года завершает 2-й фортепьянный концерт, который был посвящен Н.Далю.

Москва 1901 года встречает его в зловещей лихорадке. Массовые драки на Трубной и на Хитровке, грабежи в переулках, рабочие стачки, террористы с бомбами в саквояжах, холод, страх и неуверенность повсюду. Но, как бы в ответ общему озлоблению, Рахманинов вновь находит в себе силы писать о светлом и возвышенном. Со своей невестой Натальей Сатиной он посещает Третьяковскую галерею, и подолгу всматривается в полотна Левитана, желая еще полнее и точнее запечатлеть в себе душу великой России. Эту бессмертную душу он задумал сохранить в своей музыке во всей ее первозданной чистоте, чтобы снова вдохнуть в ту будущую великую страну, которую однажды воскресит Господь, как Лазаря, и исцелит от проказы, как Иова. Для того и нужна его музыка, как нужны картины Левитана и поэзия Пушкина. И среди общего хаоса и уныния начинает все громче звучать колокольный призыв 2-го фортепианного концерта, принесшего ему всемирную славу. В эти дни он венчается с Натальей Сатиной, и начинает принимать приглашения от европейских музыкальных обществ. С первых европейских гастролей начинается всемирный триумф музыки Рахманинова.

К 1904 год кризис в России усугубляется. Начинается война с Японией и осада Порт - Артура, все больше и больше русской крови требует бойня в Манчжурии. 17 января, в день рождения Чехова, МХАТ ставит "Вишневый сад", и в тот же год Россия прощается с великим писателем. Смерть Чехова Рахманинов переживает как личную утрату, и чувствует себя еще более одиноким. Эта утрата становится для него знаком присутствия какой - то почти осязаемой тьмы, неумолимо наползавшей на Россию...

Осенью музыкант получает приглашение занять место дирижера Большого Театра. Интриганы из РМО и настроенные ими оркестранты встречают Рахманинова враждебно, но молодой дирижер проявляет необычайную волю и самообладание, и успех его выступлений обращает ненависть в восторг и обожание. 1905 год приносит еще больше всеобщей тревоги и слез: расстреляна январская демонстрация в Петербурге, сдан героический Порт - Артур, в Цусимском проливе гибнет русская эскадра, а под Мукденом слагает головы вся Манчжурская армия. Неспокойно и в Москве: на улицах террор, казаки, перестрелки, плач и траур. На лето композитор уезжает работать в свое новое имение Ивановку, но гроза докатывается и туда. Пылают усадьбы помещиков, ползут слухи о восстании на "Потемкине". А осенью разразился громкий скандал в стенах консерватории: директор Сафонов публично оскорбил С.И.Танеева, и всеми любимый Танеев подал прошение об отставке. Поддержка Танеева такими музыкантами, как Аренский, Римский - Корсаков и Рахманинов все поставила на свои места. Танеев покинул консерваторию, но революция в музыке пока не состоялась. Зато на улицах она с новой силой гремела канонадой на Пресне, повергая столицу в страх и отчаяние.

1906 год Рахманинов проводит в Италии, где к осени 1907 года им написана 2-я симфония. В 1908 году состоялась ее премьера в Москве, а летом 1909 года написан 3-й концерт для фортепиано. Осенью 1910 года композитор посещает Америку. В то же лето вернувшись в Россию, он пишет Литургию Иоанна Златоустого. Работая над Литургией, композитор не раз обращается к авторитетному мастеру церковной музыки Александру Кастальскому. Партитура Литургии была закончена к осени и передана для исполнения руководителю Синодального хора Данилину. Заботами Кастальского было организовано прослушивание, и на закрытый концерт были приглашены представители Московского духовенства. Знаменитый Синодальный хор блестяще справился со своей задачей, но реакция духовенства, воспитанного на гармонии западноевропейских партесных песнопений, была прохладной: " - Музыка действительно замечательная, даже слишком красивая, но... не церковная...". Так, первая попытка Рахманинова вновь облечь церковную молитву в ткань древнерусских знаменных распевов сочувствия не встретила. Но она послужила подготовительной ступенью для создания через пять лет еще более величественного "Всенощного бдения", послужившего символическим завершением русского периода творчества великого художника, и ставшего его завещанием погружавшейся во тьму России. И, возможно, в утверждение своей мысли о необходимости возвращения богослужебного устава к русской знаменной музыке, и о ее глубинной связи с наследием Осьмогласия, Рахманинов вновь встает за дирижерский пульт Большого Театра, чтобы незабываемо исполнить кантату своего учителя С.И.Танеева "Иоанн Дамаскин".

В свои последние годы в России Рахманинов много выступает в качестве дирижера - интерпертатора, заново открывая для слушателей музыку Бородина, Чайковского, Римского-Корсакова, Грига и Моцарта. Его исполнение "Сечи при Керженце" Н.А.Римского - Корсакова было единодушно признано гениальным. Глубочайшее проникновение в композиторский замысел, ниспровержение всех наносных штампов, логичность и глубина исполнения - вот характерные черты Рахманинова - дирижера. Николай Метнер, по его словам, сам затрепетал от испуга перед внезапно воскресшим Моцартом, и даже осторожный в суждениях Юрий Энгель объявил Рахманинова "Дирижером Божией милостию".

Проведя зиму и весну 1913 года в Риме, Рахманинов работает над 2-й фортепианной сонатой и симфонией для хора и оркестра "Колокола", где ему удалось вписать в колокольное пение образы четырех этапов человеческой жизни, как стихию четырех характеров колокольного звона: серебряного, золотого, медного и железного. И уже не впервые он вплетает в партитуру четыре заветных колокольных тона Новгородской Софии. Они звучат то нежно, то весело, то жалобно, то грозно...

Окидывая взглядом русский период творчества Рахманинова, вряд ли можно согласиться с мыслью М.Горького о том, что десятилетие 1907-17 гг. заслуживает имени "самого позорного и бездарного" в истории русской интеллигенции. Действительно, многие художники были подавлены, и искали для себя в искусстве не пути, а убежища, но такого нельзя сказать о Рахманинове и тех, кто разделял его веру. Придут годы еще более позорные и бездарные, и вольный каменщик советской литературы еще будет подобострастно восхищаться мудрым устройством сталинского Гулага, и ратовать за памятник Павлику Морозову, а уникальная культура великой страны пойдет под топор, как чеховский вишневый сад: "Эй, музыканты, играйте, я желаю вас слушать! Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду, как упадут на землю деревья! Настроим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь..." (А.Чехов "Вишневый сад"). Но это будет уже в иной России...

Рахманинов покинул Россию осенью 1917 года, уезжая на концертный сезон в Скандинавию, но живя во Франции и Америке, он не стал ни французом, ни американцем, общаясь лишь с близкими ему русскими людьми. Он тяжело переживал трагедию революции, коммунистического террора, гражданской войны, кровавых репрессий, и не менее мучительным переживанием для композитора было узнать о начале кровопролитной войны с Германией, о том, что Святая Русь его детства вновь лежит в руинах, и гусеницы вражеских машин вдавливают в землю ее хрупкую красоту и тысячелетнюю историю. И в годы Великой Отечественной Войны его публичные концерты в помощь Красной армии послужили личным вкладом музыканта в дело победы над фашизмом.

В 1943 году жизненный путь Рахманинова пришел к завершению. Состояние его здоровья стало резко ухудшаться, и врачи обнаружили быстротекущую форму рака. Композитор угасал, и последние дни редко приходил в сознание, но пробуждаясь, просил Наталью Александровну прочитать ему сводки с русского фронта. Узнав о победе под Сталинградом, он прошептал: " - Слава Богу!..". Каждое биение его сердца, каждая молитва, каждый вздох, до самого последнего, были с Россией... 28 марта, в Крестопоклонную неделю Великого поста, сердце великого музыканта престало биться, и он предстал Богу.

Полнее всего о духовном мире художника может рассказать только его музыка. Но некоторые немаловажные детали его творчества говорят о том, что он всегда отдавал себе отчет в Источнике своего дарования. Речь не только о тематике сочинений, о любимых им колоколах и духовной музыке. Завершая в 1936 году в Сенаре свою 3-ю симфонию, он оставляет на титульном листе краткую запись: "Кончил. Славу Богу. С.Р. 6.IV. 1936 г. ".

Особенностью характера Рахманинова была великая скромность, некоторая замкнутость и отрешенность от мира, и, что всегда отражалось в его музыке, особенная умиротворенная возвышенность. Один из его современников, пианист Иосиф Гофман утверждал, что не знал человека "чище и святее, чем Рахманинов". А о милосердности души великого композитора ходили легенды. Получая в Америке миллионные гонорары, Рахманинов продолжал жить скромно и уединенно, отклоняя все приглашения на банкеты и чествования, и посылая бесчисленные посылки всем, кого знал и кого не знал в страждущей России.

Его простота и честность, внутренняя собранность, непримиримость к небрежности и непорядочности, верность дружбе и принятому решению оказали влияние не только на всех, кто его знал, но и на всю Российскую музыкальную и художественную культуру. Само время творчества Рахманинова свидетельствует о том, что его гений был ниспослан России на смену Пушкину, Левитану и Чайковскому, в ответ на наступление авангардизма во главе с Малевичем и Скрябиным. Можно определенно сказать, что Рахманинов и был ответом России на Великую Масонскую Революцию. Воодушевляясь его любовью и верой, многие художники и музыканты вольно или невольно примыкали к выбранному им пути. Вероятно именно поэтому великий русский певец Леонид Собинов говорил: "...Рахманинов - единственая надежда России в области музыки".

Но, пожалуй, не менее важным в его творчестве стало то, что русский и православный в своем мировоззрении, Рахманинов развенчивает навязываемый нам ложный стереотип русской души, как бесшабашно веселой, разухабистой и бездеятельной, непрестанно мечащейся между пьянством, тоской и буйством. Он показал всему миру ее главные и истинные черты: верность, молитвенность, стойкость, милосердность, возвышенность, поэтичность и скромность. И, что важнее всего, он сам сумел послужить живым примером такого идеала, как сказано: "...а иже сотворит и научит, сей велий наречется в Царствии Небeснeм" (Мф 5:19).

[KAIROS]

[size=3]მოკლედ გამზადებთ ჩემი წასვლის შემდეგ მთელი 3 თვე საკითხავი მასალით, არ დაიზაროთ, ამოიღეთ, გადაიტანეთ ვორდში, ამობეჭდეთ ნელნელა რაც მოგეწონებათ და ისევ წაიკითხეთ, ვცდილობ საინტერესო მასალები მოგაწოდოთ [/size]

დღეს გთავაზობთ ცნობილი თეოლოგის ოსიპოვის სტატიას უძლიერესი დოსტოევსკის შესახებ:

Ф. М. Достоевский и христианство

профессор Московской Духовной академии А. И. Осипов.

К 175-летию со дня рождения

11 ноября 1996 года в Издательстве Московской Патриархии в рамках "Издательских сред" состоялся вечер, посвященный 175-летию со дня рождения великого русского писателя Ф. М. Достоевского. Вечер организовал Отдел церковной благотворительности и социального служения Московского Патриархата, возглавляемый архиепископом Солнечногорским Сергием. С докладом о творчестве писателя-христианина выступил профессор Московской Духовной академии А. И. Осипов. Предлагаем вниманию наших читателей этот доклад.



--------------------------------------------------------------------------------


Лучшие люди познаются высшим нравственным
развитием и высшим нравственным влиянием.

Ф. М. Достоевский

Федор Михайлович Достоевский принадлежит к той сравнительно небольшой части человечества, которая именуется людьми живыми, людьми, несущими в себе огонь, никогда не перестающий возгревать их души в искании Истины и следовании ей. Может быть, наилучшим фоном для изображения этих людей является другая часть человечества, о которой Господь Иисус Христос сказал Своему ученику: "Предоставь мертвым погребать своих мертвецов" (Мф. 8, 22). Эти другие – люди мировоззренчески безразличные. Они не задумываются о душе, о нравственной ответственности перед совестью и Богом, об истине, о каком-то ином смысле жизни, кроме посюстороннего, исключительно земного, преходящего. Это те "теплохладные", о которых Писание говорит: "Извергну тебя из уст Моих" (Откр. 3, 15).
Как далек от них по типу своей личности Достоевский! При всей сложности характера и нравственных проявлений своей непростой натуры это был человек, горящий исканием, ищущий святыни, высшей Правды – не философской отвлеченной истины, большей частью ни к чему не обязывающей человека, но Правды вечной, которая должна воплощаться в жизнь и сохранять человека от духовной смерти. Однако только с точки зрения вечности можно, по Достоевскому, говорить о Правде, ибо она есть Сам Бог, и потому отречение от идеи Бога неминуемо приведет человечество к гибели. В уста беса в "Братьях Карамазовых" Достоевский влагает следующие знаменательные слова: "По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, – о, слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от Бога, то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог... а ему "все позволено"... Для Бога не существует закона! Где станет Бог – там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... "все дозволено" и шабаш!" Мысль о великом значении для человека веры в Бога и бессмертие души Федор Михайлович высказывает и развивает во многих своих сочинениях и выступлениях, и она, бесспорно, заключает в себе основной стержень его жизни и творчества, источник его целожизненного, прошедшего в великих интеллектуальных и нравственных борениях богоискательства, приведшего его ко Христу и Православной Церкви.
Ф. М. Достоевский как личность, говоря о нем его же словами о человеке, "широк... слишком даже широк, я бы сузил". Но нельзя "сузить" его, иначе это уже будет не Достоевский. Поэтому, чтобы как можно меньше погрешить против него, не будем касаться "широты" его личности, давать оценку его гениальным трудам, оставим подробности его жизни и деятельности, уклонимся от анализа художественных достоинств и недостатков его произведений, умолчим даже о том колоссальном влиянии, которое имело и оказывает до сих пор его творческое наследие на все мыслящее человечество. Сейчас попытаемся, насколько это возможно, осветить только один вопрос, лежащий совсем не в горизонтальном измерении личности писателя и его творчества, а в той глубине души, из которой проистекал необыкновенно богатый поток ценностей, оставленных русским гением своим потомкам. Итак, какова основополагающая идея, точнее, дух творчества Достоевского и как можно было бы охарактеризовать его не с точки зрения земных человеческих достоинств, но sub specie aeternitatis?
Эдгар По однажды записал: "Если какой-нибудь честолюбивый человек возмечтает революционизировать одним усилием весь мир человеческой мысли, человеческого мнения и человеческого чувства, подходящий случай у него в руках – дорога к бессмертию лежит перед ним прямо, она открыта и ничем не загромождена. Все, что он должен сделать, – это написать... маленькую книгу. Заглавие ее должно быть простым – три ясных слова: "Мое обнаженное сердце". Но эта маленькая книга должна быть верна своему заглавию".
Если обратиться к истории человеческой мысли, то оказывается, что Эдгар По запоздал со своим предложением по меньшей мере на две тысячи лет. Такая книга уже написана, и она с предельной полнотой обнажила глубины сердца человеческого. Правда, эта маленькая книга называется несколько иначе – Евангелие. Оно открыло миру путь к совершенному познанию души человеческой: как ее невыразимой красоты, равной которой, по выражению Макария Египетского, нет ни на небе, ни на земле, так и того безмерного зла, которое возникло в том же сердце в силу отступления человека от Самой Истины и Жизни – Бога. Оно, Евангелие, и стало для живых духом людей источником и основой познания как своего собственного сердца, так и познания вообще человека, и создания многих "маленьких книг".
Один из весьма редких писателей, кто стал строить здание своего художественного творчества на этом основании, – Федор Михайлович Достоевский.
Что является главным предметом мысли Достоевского? На этот вопрос легко ответить – человек, его сердце, его душа. "А любил он прежде всего живую человеческую душу во всем и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением" – так говорил на могиле Достоевского 1 февраля 1881 года В. С. Соловьев.
Но человека рассматривал Достоевский не обычно, не как большинство. Он видел свою задачу не в простом изображении его жизни, всеми видимой, не в реализме, часто напоминающем натурализм, но в раскрытии самой сущности души человека, самых глубоких ее движущих начал, откуда возникают и развиваются все чувства, настроения, идеи, все поведение человека. И здесь Федор Михайлович показал себя непревзойденным психологом. Что же представляет собой человек в понимании Достоевского?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вспомнить основные точки зрения, которые господствовали в просвещенном обществе того времени. Их три.
1. Человек – это коварная, чувственная и эгоистическая обезьяна, несущая в себе наследие своих животных предков.
2. Человек – добр, любвеобилен, способен к самопожертвованию и т. п. Дурные качества, которые мы замечаем в человеке, не суть свойства его природы, но прямые следствия развития цивилизации, которая внесла в человека дисгармонию, отдалив его от природы, от естественной жизни.
3. Человек не зол и не добр по природе, он – чистая доска, на которую лишь социальная среда во всем многообразии ее факторов наносит соответствующие письмена.
Достоевский в существе своих воззрений очень далек от всех этих теорий. Для него противоестественна первая точка зрения, хотя, по-видимому, редко кто из писателей смог изобразить с такой силой и яркостью "дно" души человеческой, как он. Достоевский не согласен и со второй теорией, несмотря на то что сама идея неизгладимого и всегда действующего в человеке добра и правды была ведущей во всем его творчестве. В "Дневнике писателя" читаем даже такое: "Зло таится в человеке глубже, чем предполагают обычно". Резкую критику вызывает у Достоевского и третья теория. Он не согласен с тем, что "если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать и все в один миг станут праведными". "Ни в каком устройстве общества, – писал он, – не избегнете зла... душа человеческая останется та же... ненормальность и грех исходят из нее самой".
У Федора Михайловича иное воззрение на человека, воззрение, которое можно назвать исходящим из Евангелия.
"Маленькая книга" – Евангелие – открыла ему тайну человека, открыла, что человек – это не обезьяна и не ангел святой, но тот образ Божий, который хотя по своей богозданной природе добр, чист, прекрасен, однако в силу грехопадения человека глубоко исказился, в результате чего на земле его сердца стали произрастать "терние и волчцы". Таким образом, в падшем человеке, природа которого теперь называется естественной, одновременно присутствуют и семена добра, и плевелы зла. В чем же спасение человека по Евангелию? В опытном познании глубокой поврежденности своей природы, личной неспособности искоренения этого зла и через то – действенное признание необходимости Христа как единственного своего Спасителя, то есть живая вера в Него. Сама эта вера возникает в человеке лишь через искреннее и постоянное понуждение себя к совершению евангельского добра и борьбу с грехом, открывающую ему его реальное бессилие и смиряющую его.
Величайшая заслуга Достоевского в том и состоит, что он не только познал свое падение, смирился и пришел через труднейшую борьбу к истинной вере во Христа, как и сам говорил: "Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла", – но и в том, что в необычно яркой, сильной, глубокой художественной форме раскрыл миру этот путь души. Достоевский как бы еще раз благовествовал миру христианство, и так, как, по-видимому, никто из светских писателей еще ни до, ни после него не сделал.
В смирении видит Достоевский основу для нравственного возрождения человека и для принятия его Богом и людьми. Без смирения не может быть исправления, в котором нуждаются все без исключения живущие, ибо во всех присутствует зло, и великое зло. "Если б только, – говорит Достоевский устами князя в "Униженных и оскорбленных", – могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтобы каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, – то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться".
Потому-то везде и всюду, если не прямо словом, то всей изображаемой жизнью героя, его падениями и восстаниями Достоевский призывает человека к смирению и труду над самим собой: "Смири свою гордость, гордый человек, поработай на ниве, праздный человек!" Да и как не смириться тому, кто прямо посмотрит на себя и признается честно самому себе во всем? Смирение не унижает человека, а, напротив, ставит его на твердую почву самопознания, реалистического взгляда на себя, вообще на человека, поскольку смирение и есть тот свет, благодаря которому только человек видит себя таким, каким он является на самом деле. Оно есть свидетельство великого мужества человека, не убоявшегося встретиться с самым грозным и неумолимым соперником – совестью своей. Для самолюбивого и тщеславного это не под силу. Смирение является твердой основой, солью всех добродетелей. Без него они вырождаются в лицемерие, ханжество, гордыню.
Эта мысль постоянно звучит в творчестве Достоевского. Она является для него своего рода фундаментом, на котором он строит редкий по глубине прозрения психоанализ человека. Отсюда необычайная правда изображения им внутреннего мира человека, сокровенных движений его души, его греха и падения и одновременно глубинной чистоты его и святости образа Божия. При этом никогда не чувствуется со стороны автора ни малейшего осуждения самого человека. В уста старца Зосимы Достоевский вкладывает замечательные слова. "Братья, – поучает старец, – не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобие Божеской любви и есть верх любви на земле... И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что он затрет дело ваше и не даст ему совершиться. Бегите сего уныния... Помни особенно, что не можешь ничьим судьею быть. Ибо не может быть на земле судьи преступника, прежде чем сам судья не познает, что он такой же точно преступник, как и стоящий перед ним, и что он-то за преступление стоящего перед ним, может, прежде всех виноват".
Но познать-то это не так просто. Далеко не многие способны увидеть в себе, "что и он такой же точно преступник". Большинство мнит себя в общем-то хорошими. Именно потому и мир так плох. Те же, которые становятся способными увидеть, что "все виноваты за всех", видеть личную свою преступность перед внутренним законом правды и раскаиваются, – глубоко преображаются, потому что начинают видеть в себе Божию правду, Бога.
Да и что значат пред Богом все дела человеческие! Все они не более как "луковка", о которой говорит Алеше Грушенька ("Братья Карамазовы"): "Всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мне и есть добродетели". То же самое говорит Алеше во сне и его праведный старец Зосима, удостоившийся чести быть на брачном пире Господнем. Старец подошел к Алеше и говорит ему: "Тоже, милый, тоже зван, зван и призван. Веселимся. Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке... Что наши дела?" Это состояние – действительно состояние евангельского мытаря, вышедшего из храма, по слову Самого Господа, оправданным.
Подобное же настроение мы видим и у пьяницы Мармеладова ("Преступление и наказание"), когда он говорит о Страшном суде Божием: "И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда же кончит над всеми, тогда возглаголет и к нам: "Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!" И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: "Свиньи вы! Образа звериного и печати его; но приидите и вы!" И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: "Господи! Почто сих приемлеши?" И скажет: "Потому их приемлю, премудрые, потому их приемлю, разумные, что ни един из сих сам не считал себя достойным сего"... И прострет к нам руце Свои, и мы припадем... и заплачем... и все поймем! Тогда все поймем... и все поймут". Так изумительно переложил Достоевский начало и основу евангельского учения о спасении – "Блаженны нищии духом, яко тех есть Царство Небесное" – на язык современности: "потому что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего".
Только на этой незыблемой основе "нищеты духа" возможно достижение и цели христианской жизни – любви. Ее утверждает Евангелие как закон жизни: только в ней обещает оно благо, счастье человека и человечества. Эта любовь как сила исцеляющая, возрождающая и проповедуется Достоевским во всех, можно сказать, произведениях, к ней зовет он людей.
Не о романтической, конечно, любви идет речь. Любовь Достоевского – это жалость того же князя Мышкина к ударившему его купцу Рогожину, это сострадание к страждущему телом и душой ближнему, неосуждение его: "Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его".
Вспомним заключительную сцену из "Братьев Карамазовых", когда Ракитин, семинарист, зло радуясь, приводит Алешу к Грушеньке, надеясь увидеть позор праведника. Но позора не случилось. Напротив, Грушенька была потрясена чистой любовью – состраданием к ней Алеши. Все дурное враз исчезло у нее, когда она увидела это. "Не знаю я, – говорила она Ракитину, – не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул... Пожалел он меня первый, единый, вот что! "Зачем ты, херувим, не приходил прежде, – обратилась она к Алеше, упав перед ним на колени, как бы в исступлении. – Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!" "– Что я тебе такого сделал, – умиленно улыбаясь, ответил Алеша, нагнувшись к ней и взяв ее за руки, – луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!" И, проговорив, сам заплакал".
Хотел Достоевский показать и показал со всей силой своего таланта, что живет Бог в человеке, живет в человеке добро, несмотря на всю ту наносную грязь, которой покрывает он себя. Хотя и не ангел человек по жизни своей, но и не злобное он животное по своей сущности. Он именно образ Божий, но падший. Потому Достоевский и не произносит суда над грешником, что видит в нем искру Божию как залог его восстания и спасения. Вот Дмитрий Карамазов, человек взбалмошный, распущенный, с нравом дерзким, необузданным. Что творится в душе этой страшной личности, кто он? Мир произнес свое окончательное суждение о нем – злодей. Но верно ли это? "Нет!" – утверждает со всей силой своей души Достоевский. И в этой душе, в глубине ее, горит, оказывается, лампада. Вот что исповедует Дмитрий Алеше, брату своему, в одной из бесед: "... мне случалось погружаться в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось)... И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок, подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и я люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой миру нельзя стоять и быть...".
Вот почему, в частности, так верил Достоевский в русский народ, несмотря на все его прегрешения. "Кто истинный друг человечества, – призывал он, – у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймет и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружен народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты. Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает... Нет, судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений".
Как желал Достоевский показать эту красоту очищенной души человеческой, этот бесценный бриллиант, который большей частью весь завален, захламлен, загажен грязью лжи, гордыни и плотоугодия, но вновь начинает сверкать, омытый слезами страданий, слезами покаяния! Достоевский убежден был, что потому и грешит человек, потому и зол он часто и дурен, что не видит красоты своей подлинной, не видит души своей настоящей. В материалах к "Бесам" находим у него такое: "Христос затем и приходил, чтобы человечество узнало, что и его земная природа, дух человеческий может явиться в таком небесном блеске на самом деле и во плоти, а не то что в одной мечте и в идеале, – что это и естественно и возможно". Кириллов в "Бесах" говорит обо всех людях: "Они не хороши, потому что не знают, что они хороши. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого". Именно об этой красоте, представшей духовно очищенному взору человека, говорил Достоевский, когда утверждал, что "красота спасет мир" ("Идиот").
Но, оказывается, красота эта спасающая, как правило, открывается человеку в страданиях, через мужественное несение им креста своего. Не случайно страдания в творчестве Достоевского занимают господствующее место, а его самого по справедливости называют художником страданий. Ими, как огнем золото, очищается душа. Они, становясь раскаянием, возрождают душу к новой жизни и оказываются тем искуплением, которого жаждет каждый человек, глубоко осознающий и переживший свои грехи, свои мерзости. И поскольку все грешны, то и страдания, по Достоевскому, необходимы всем, как пища и питие. И плохо той душе, которая не чувствует этой необходимости. "Если хотите, – пишет он в "Записной книжке", – человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив". "Горе узришь великое, – говорит старец Зосима Алеше, – и в горе сам счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастье ищи". Ибо через страдания, к которым ведут иногда и страшные преступления, освобождается человек от своего внутреннего зла и его соблазнов и вновь обращается к Богу в своем сердце, спасается.
Это спасение Достоевский видит только во Христе, в Православии, в Церкви.
Христос для Достоевского не отвлеченный нравственный идеал, не абстрактная философская истина, но абсолютное, превысшее личностное Благо и совершенная Красота. Поэтому он пишет к Фонвизиной: "Если б кто доказал мне, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели со истиной". Именно потому он с таким сарказмом говорит через Алешу Карамазова о псевдопоследовании Христу: "Не могу я отдать вместо всего два рубля, а вместо "иди за Мной" ходить лишь к обедне". В таком случае действительно от Христа остается лишь "мертвый образ, которому поклоняются в церквах по праздникам, но которому нет места в жизни" [1].
Но Христос, по глубокому убеждению Достоевского, сохранился неповрежденно лишь в Православии, в народах славянских, и особенно в русском народе. Отсюда и особенность взгляда Достоевского на русский народ как на народ-богоносец, народ, который может и должен спасти Европу – это "дорогое, – по словам Ивана Карамазова, – кладбище (давно уже кладбище, и никак не более)", а с нею и весь мир. "Все, все, чего ищет русский народ, – пишет он, – заключается для него в Православии – в одном Православии и правда и спасение народа русского"; "главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит в том, чтоб сохранившийся в Православии Божественный лик Христа, когда придет время, – явить всему миру, потерявшему свой путь".
Почему так пишет Достоевский? Разве Европа не была христианской? "В Европе, – отвечает он, – и теперь есть христиане, но зато страшно много извращенного понимания христианства" ("Записная книжка"). "На Западе, – пишет он Н. Страхову (1871 год), – Христа потеряли – благодаря католицизму, и оттого Запад падает". Отсюда и роковые для Европы последствия. За год до смерти Достоевский писал: "Да она накануне падения, ваша Европа, повсеместного и общего. Муравейник, давно уже создавшийся в ней без Церкви и без Христа, с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим все общее и все абсолютное, – этот созидавшийся муравейник весь подкопан".
Причину духовного омертвения Европы Достоевский видит в извращении самых основ христианства в католичестве. Именно это привело Запад к грандиозной религиозной катастрофе в XVI веке, оно же ныне породило и великую трагедию европейской культуры. При этом Достоевский подчеркивает: "Я не про религию католическую одну говорю – но про всю идею католическую". В "Легенде о Великом Инквизиторе" Достоевский раскрывает свое понимание этой идеи. Он убежден, что католичество, по существу, отвергло Христа, поскольку отвергло важнейшую предпосылку Его учения: благовестие о свободном, и только свободном обращении человека к Богу, о свободном ответе человека на любовь Божию. Католическая церковь, по Достоевскому, стремится любыми средствами, в том числе насилием и хитростью, подчинить человека власти Рима. И эта идея исходит не из любви ко Христу, а из горделивого стремления к господству над всем человечеством. То есть цель католичества чисто земная, бездуховная, и потому ее осуществлению более всего мешает именно Христос Своею проповедью о любви и свободе как непременных условиях достижения человеком истинного блага. В уста Великого Инквизитора Достоевский вкладывает ужасное признание. "Я не хочу любви Твоей, – говорит он Христу, – потому что сам не люблю Тебя. Может быть, ты хочешь услышать нашу тайну из моих уст, так слушай же: мы не с Тобою, а с ним, вот наша тайна".
Отвергая Церковь Католическую, Достоевский в то же время решительно настаивает на необходимости Православной Церкви в качестве безусловного духовного начала жизни и носителя той истинной культуры, которую должна принести миру Россия. Протоиерей Василий Зеньковский писал: "Оцерковление всей жизни – вот тот положительный идеал, который одушевлял Достоевского и который он понимал не как внешнее подчинение всей жизни Церкви (как это именно и думало католичество), но как свободное и внутреннее усвоение жизнью во всех ее формах христианских начал" [2]. Но задолго до него то же самое говорил и В. Соловьев: "Если мы хотим одним словом обозначить тот общественный идеал, к которому пришел Достоевский, то это слово будет... Церковь" ("Первая речь в память Достоевского").
Таким образом, говоря о творчестве Достоевского, можно с несомненностью сказать, что основное его направление и дух его – евангельские (хотя с богословской точки зрения у него и были отдельные ошибочные высказывания и идеи). Как все Евангелие пронизано духом покаяния, необходимости осознания человеком своей греховности, смирения, – одним словом, духом мытаря, блудницы, разбойника, припавших со слезами раскаяния ко Христу и получивших очищение, нравственную свободу, радость и свет жизни, – так и весь дух произведений Достоевского дышит там же и тем же. Достоевский, кажется, только и пишет о "бедных людях", об "униженных и оскорбленных", о "карамазовых", о "преступлениях и наказаниях", возрождающих человека. "Возрождение, – подчеркивает митрополит Антоний (Храповицкий), – вот о чем писал Достоевский во всех своих повестях: покаяние и возрождение, грехопадение и исправление, а если нет, то ожесточенное самоубийство; только около этих настроений вращается вся жизнь всех его героев" [3]. Еще пишет он о детях. Дети везде в сочинениях Достоевского. И везде они святы, везде как ангелы Божии среди ужасного, развращенного мира. Но не детей ли и есть Царство Божие!
Замечательны последние минуты жизни Достоевского, раскрывающие нам духовное устроение автора бессмертных творений. "В 11 часов горловое кровотечение повторилось. Больной почувствовал необыкновенную слабость. Он позвал детей, взял их за руки и попросил жену прочесть притчу о блудном сыне". Это было последнее покаяние, увенчавшее далеко не простую жизнь Федора Михайловича и показавшее верность духа его творений "маленькой книге" – Евангелию.
Правильно говорил В. Соловьев в своей "Второй речи" о Достоевском: "Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми, – они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем!"

А. И. ОСИПОВ,
профессор МДА


--------------------------------------------------------------------------------

Соловьев В. Вторая речь в память Достоевского // Сочинения в 2 т. Т. 2. М., 1988. ^
Русские мыслители и Европа. Париж, 1995. С. 245. ^
Достоевский Ф. М. Сочинения. СПб., 1911. Т. 2. С. 469. ^

--------------------------------------------------------------------------------

Из слов, сказанных Владимиром Соловьевым
на могиле Достоевского

1 февраля 1881 года

"Любил он прежде всего живую человеческую душу во всем и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением. Приняв в свою душу всю жизненную злобу, всю тяготу и черноту жизни и преодолев все это бесконечной силой любви, Достоевский во всех своих творениях возвещал эту победу. Изведав Божественную силу в душе, пробивавшуюся через всякую человеческую немощь, Достоевский пришел к познанию Бога и Богочеловека. Действительность Бога и Христа открылась ему во внутренней силе любви и всепрощения и эту же всепрощающую благодатную силу проповедовал он как основание и для внешнего осуществления на земле того царства правды, которого он жаждал и к которому стремился всю свою жизнь".



Журнал Московской Патриархии, № 1, 1997 г.

[iako]

ბახი ჩემი ერთ-ერთი უსაყვარლესი კომპოზიტორთგანია.

მჩემი უსიკალურ სკოლაში სწავლის პერიოდში ითვებოდა მისი ნაწარმოები მძიმედ, როგორც მოსამენად, ასევე შესასრულებლად. სკოლის მოსწავლისთვის, თუ მას განსაკუთრებული ნიჭით არ არის დაჯილდოებული, შეუძლებელია მისი ნამდვილი არსი გაიგოს.

მხოლოდ შემდეგ მოზრდილ ასაკში შევიგრძენი მისი სისავსე და გენიალურობა. ვერ ვიტყვი ბოლომდე ჩავწვდი, რადგან ამას ღრმა მუსიკალური განათლება სჭირდება. მაგრამ დავინახე მისი მშვენიერება და სიდიადე.

[iako]

დოსტოევსკიზე ეს სტატია წაკითხული მაქვს, კიდევ გადავიკითხავ. მე ძალიან მომეწონა მის სშემოქმედების ამგვარი განხილვა, ძალიან საინტერესოა.

KAIROS

თუ ჩემი კომპიუტერს არ ეჩვენება რაღაცეები, ეს სტატია 3 ჯერ დევს. ჩემთვის პრობლემა არ არის სამივეჯერ შემიძლია წავიკითხო.

[KAIROS]

მადლობა ია,
ჩავასწორე, ჭედავს ხოლმე მაგრად და იპარება შეცდომები
ლიტერატურაზე დავდებ კიდე

[iako]

საინტერესო სტატიებია ძალიან, ველოდები სხვებსაც

[iako]

"По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, – о, слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от Бога, то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог... а ему "все позволено"... Для Бога не существует закона! Где станет Бог – там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... "все дозволено" и шабаш!"

ხომ არ ხორციელდება დღეს ეს მზაკვარის იდეა?

[iako]

Зло таится в человеке глубже, чем предполагают обычно".

თითოეული ადამიანი რომ აცნობიერებდეს ამას ბოლომდე. უფრო მეტად შეეცდება ებრძოლოს თავის ნაკლოვანდებებს, ვნებბეს. მაგრამ ხშირად საკუთრა თავსაც კი არ გვინდა გაუმხილოთ , რომ ჩვენში არის ბოროტება.

[iako]

"Смири свою гордость, гордый человек, поработай на ниве, праздный человек!" Да и как не смириться тому, кто прямо посмотрит на себя и признается честно самому себе во всем? Смирение не унижает человека, а, напротив, ставит его на твердую почву самопознания, реалистического взгляда на себя, вообще на человека, поскольку смирение и есть тот свет, благодаря которому только человек видит себя таким, каким он является на самом деле. Оно есть свидетельство великого мужества человека, не убоявшегося встретиться с самым грозным и неумолимым соперником – совестью своей. Для самолюбивого и тщеславного это не под силу.

ამ სტატიაში ყველა წინადადება ძალიან ღრმა შინაარსის არის. უბრალო, მარტივი და ჭეშმარიტი.

ლამის მთლიანი სტატია დავაციტატო

[KAIROS]

კარგია იაკო, მაგრად დაგიმუშავებია, იქნებ შენც დადო რაიმე

ისე კი დოსტოევსკი ამოუწურავია და აი ერთერთი კარგი სტატიაზე მასზე და ქრისტიანობაზე მასში და მის ნაწარმოებებში.




Игумен Вениамин (Новик)

Христианские персонализм и дионисизм Ф.М.Достоевского


«Достоевский - глубоко христианский писатель. Я не знаю более христианского писателя. И споры о христианстве Достоевского обычно ведутся на поверхности, а не в глубине»

Н.А.Бердяев. “О миросозерцании Достоевского”.



“Он думал или хотел думать, что его религия – православие. Но истинная религия его – если не в сознании, то в глубочайших подсознательных переживаниях – вовсе не православие, не историческое христианство, ни даже христианство вообще, а то, что за христианством, за Новым Заветом – Апокалипсис, Третий Завет, откровение Третьей Ипостаси Божеской – религия Св.Духа.”

Д.С.Мережковский. “Пророк русской революции”.



Теоретически (догматически) христианство на Вселенских Церковных Соборах преодолело язычество, отчеканило ортодоксию (правоверие). Вроде бы оно преодолело его и исторически. Можно говорить и о христианской цивилизации. Но может ли быть фактически до конца побеждено язычество? Или оно было христиански осмыслено и прочувствовано?

Христианство - теоцентрично, язычество – космоцентрично. Язычество связано с природой, с космосом, с его демонами, духами, пантеизмом и деперсонализацией (растворением в стихиях бытия). Христианство предложило, прежде всего, высочайшую аскетически-виртуозную мораль, изгнав, при этом демонов из природы, что, как известно, открыло дорогу современной науке[1], которая вскоре почувствовала себя самодостаточной. В результате христианского экзорцизма мир оказался секуляризованным и поляризованным. Для платоновской “души мира” места в христианском универсуме не нашлось. На одном полюсе оказался Св.Дух (к стяжанию которого, по слову преп.Серафима, христиане призваны), а на другом – мертвая механически-химически понимаемая материя (природа), которой соответствовала философия позитивизма. Однажды изгнав демонов и духов из природы, историческое христианство природой уже не интересовалось. Конечно, это произошло не сразу. Христианство – это религия богочеловечества, боговоплощения. Оно не отрицает природу, а чает преображения её. Но одно дело догматика, другое – то, что происходит на практике, в социуме, в головах людей, в “историческом христианстве”.

Да и природа в целом осталась природой, в ней продолжали гнездиться некие силы, не всегда самые дурные. “Солнышко, - как писал В.В.Розанов, - продолжало светить, как и до прихода Христа”. Природа является в этом отношении амбивалентной: она творение Бога, но она несёт с собой соблазнительную энергетику, и она же повреждена первородным грехом. При совершении крещения священник изгоняет нечистых духов из крещальных вод, читая соотв. молитвы. Христианство акцентировало мораль, произошла сильная спиритуализация и морализация духовной жизни. Богословские добродетели (вера, надежда, любовь) вытеснили известные античные добродетели: справедливость, умеренность, мудрость, мужество, которым не нашлось места в восточно-христианском дискурсе, не знавшем римского права и рыцарства. Никто, конечно, официально от этих добродетелей не отрекался. Но языческая добродетель силы и цветущей полноты жизни оказалась маргинализированной. Возник даже своеобразный культ слабости. Теперь слабым стало быть “не стыдно”. Возникло также то, что можно назвать мироотрицанием. Здесь равно возможны как суровое отрицание «мира сего» (Ферапонт в “Братьях Карамазовых”), так и совсем не суровое культивирование всяческих немощей, с упованием на «помощь свыше».

Именно такой тип исторического христианства вызвал его жесткую критику со стороны Ф.Ницше и В.Розанова, который утверждал, что “во Христе прогорк мир”. Эта критика была бы никому не интересна, если бы объяснялась только их личными странностями. Но эти два самых острых критика христианства уловили некие тенденции исторического христианства. Именно этот “провал” серединной (природной) жизни вызвал появление нового («исправленного») христианства на рубеже 19-20вв. С.Булгаков, вслед за В.С.Соловьёвым и П.Флоренским, развивает софиологию, Д.Мережковский, В.Розанов создают концепцию «святой плоти». Вместо онтологического обрыва (прерывности) возникает чаемая непрерывность, некий континуум между крайними полюсами дилеммы. С природой и связанным с ней эросом “нужно было что-то делать”, а не просто от них отрекаться.

О том же говорил Н.Бердяев:

«…смерть Христа зачаровала человечество, а воскресенье Его не было понято или было понято неполно. Историческое христианство вместило только отрицательную, аскетическую половину религии Христа, поняло небо как отрицание земли, дух как отрицание плоти, а бездна на полюсе противоположном была отвергнута как дьявольское искушение. Дуализм неба и земли, духа и плоти отравил жизнь, превратил мир в сплошную греховность. А жизнь мира шла своим путем, оправдывалась святостью не христианскою»[2].



Первым эту проблему в русской мысли и творчестве начал исследовать Достоевский.

Достоевский в своих работах преодолевает именно этот взаимоисключающий дуализм духа и материи. Для этого нужно было:

во-первых «оправдать природу», вновь по-сыновнему сострадательно полюбить её (как когда-то св.Исаак Сирин[3], с творениями которого Достоевский был хорошо знаком), вернуть «природу-мать» в христианство, вступить с ней в некоторое взаимодействие. Но это чревато пантеистическим растворением в природе. Поэтому:

во-вторых, следовало ощутить и осмыслить уникальность человеческой личности, такую её глубину, к которой она отождествляется (или приближается) с Истиной. Более того, с определённого рода объективными истинами, такая личность находится как бы в отношениях на равных (что в остро- парадоксальной форме показано в «Записках из подполья»).



Достоевский в художественно-философской (и, более того, в профетической!) форме осуществляет этот синтез. Здесь Достоевский - более чем писатель, и он создаёт нечто большее, чем “текст”. Он – теург и синергетик (в святоотеческом смысле слова), он совершает волевой прорыв. Н.Бердяев говорит, что Достоевский Гераклитова духа, уподобляет чтение Достоевского некоей инициации, рождению заново.



В Библии Бог говорит от первого лица единственного числа - «Я». Христианский персонализм выражен в самом Евангелии: «Я есть Путь, Истина, Жизнь» (Ин.14,6). Высший субъективизм сочетается с высшим объективизмом. Отныне проводится грань между индивидуализмом (с его эгоизмом) и персонализмом (вселенская ответственность). Именно христианство положило начало повышению личностного самочувствия человека. Истина теперь существует не в форме “что”, а в форме “кто”. То, что было доступно немногим философским умам, “друзьям парадоксов”, следовало выразить в художественной форме.



Персонализм.

Известно исповедание веры Достоевского. В двадцатых числах февраля 1854г., т.е. едва выйдя из острога, он пишет (в письме к Фонвизиной): «... Я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивой любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной»[4]. Истина, согласно Евангелию, не «что», а «кто». П.Пилат представлял себе истину в объектной форме «что». (Что есть истина?). Высший объективизм и высший субъективизм, как уже было сказано, совпадают в высшем божественном персонализме: «Я есть Истина» (Ин.14,16). Знаменательно, что своё исповедание веры Достоевский вкладывает в уста Ставрогина (в пересказе Шатова): «Не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной?» (Бесы, ч.2, гл.1). Достоевский не был равнодушен к своему своеобразному и ещё небывалому герою-микрокосму, вместившему в себя все возможные измерения человеческого бытия (от посещения всенощных на Афоне - до изнасилования несовершеннолетней). Есть некоторая тайна Ставрогина. Бердяев утверждал, что Достоевский влюблён в Ставрогина[5].

Труднейшая тема, связанная с персонализмом – тема свободы в её связи с истиной. «Существует не только свобода в истине, но и истина в свободе»[6]. Достоевский почувствовал весь трагизм свободы. «Сокровенный пафос его есть пафос свободы»[7]. Мнимая жестокость Достоевского связана с тем, что он не хотел снять с человека бремя свободы и ответственности. У него человек «отпущен на свободу», на «мировой сквозняк». «Свобода не может быть отождествлена с добром, с истиной, с совершенством. Свобода имеет свою самобытную природу, свобода есть свобода, а не добро… Свободное же добро, которое есть единственное добро, предполагает свободу зла. В этом трагедия свободы, которую до глубины исследовал и постиг Достоевский»[8]. Он понял, что редуцирование (сведение) свободы к добру есть отрицание свободы. Великий Инквизитор мог бы сказать самому Достоевскому: «Ты возжелал свободной любви человека… Вместо твердого древнего закона, - свободным сердцем должен теперь человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея в руководстве Твой (Христа) образ лишь перед собой». Достоевский, не закрывая глаза, всем своим человеческим нутром чувствует тайну Христа и тайну свободы.



Мораль и обóжение


Вот что он писал в 1870г. в черновиках к «Бесам»: «Многие думают, что достаточно веровать в мораль Христову, чтобы быть христианином. Не мораль Христова, не учение Христа спасёт мир, а именно вера в то, что ‘Слово плоть бысть’. Вера эта не одно умственное признание превосходства Его учения, а непосредственное влечение. Надо именно верить, что это окончательный идеал человека, всё воплощённое Слово, Бог воплотившийся. Потому что при этой только вере мы достигаем обожания, того восторга, который наиболее приковывает нас к Нему непосредственно и имеет силу не совратить в сторону. При меньшем восторге человечество, может быть, непременно бы совратилось в ересь, потом в безбожие, потом в безнравственность, а под конец в атеизм и троглодитство и исчезло, истлело бы. Заметьте, что человеческая природа непременно требует обожания. Нравственность и вера одно, нравственность вытекает из веры, потребность обожания есть неотъемлемое свойство человеческой природы. Это свойство высокое, а не низкое – признание бесконечного, стремление разлиться в бесконечность мировую, знание, что из неё происходишь. А чтоб было обожание, нужен Бог. Атеизм именно исходит из мысли, что обожание не есть естественное свойство природы человеческой, и ожидает возрождения человека, оставленного лишь на самого себя. Он силится представить его нравственно, каким он будет свободным без веры. (…) Нравственность же, предоставленная сама себе или науке, может извратиться до последней погани»[9]. Важно заметить, что эти слова предполагались для Ставрогина.

Во время Достоевского ещё не было заново открыто православное обόжение (исихазм, паламизм, экстатический опыт Симеона Нового Богослова), как онтологическое преображение всего естества человека. Гений Достоевского проявился в предчувствии будущего открытия. Не случайно он употребляет термин «обожание» (ср. обόжение – θεοσις- греч.).



Экстатические падения на землю


Падение на землю Алеши и Раскольникова типологически сходны. Оба целуют землю со слезами в экстатическом (исступлённом) состоянии. Алеша обнимает землю, целует «её всю». Возникает то, что Платон называл Эросом (некая вселенская энергия, проходящая через человека). Можно ли плакать о звёздах? Он плакал и о звездах. Это очень напоминает древнюю мистерию инициации. Как будто нити от всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, «соприкасаясь мирам иным». Алеша чувствовал, «как что-то твёрдое и незыблемое… сходило в душу его».

Важно, что экстаз Алеши происходит вне кельи и храма. Сцене предшествует краткое описание природы (хочется сказать: космоса): «тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною…». Не следует сводить эту сцену к одной психологии. Бердяев называл Достоевского не психологом, а пневматологом. Это следует понимать в духе мистического реализма, ставшего позже основой русской религиозной философии.

Мережковский писал: «Это – глубочайшее откровение христианства в русской, может быть, и во всемирной культуре. Доныне казалось нам, что быть христианином значит любить небо, только небо, отрекаясь от земли, ненавидя землю. Но вот христианство – не как отречение от земли, не как измена земле, а как новая, еще небывалая «верность земле», новая любовь к земле, новое «целование земли». Оказывается, что не только можно любить небо и землю вместе, но что иначе и нельзя их любить, как вместе, нельзя их любить раздельно, по учению Христа. Пока мы любим небо или землю не до конца, не до последнего предела неба и земли, нам кажется, как Л. Толстому и Ф.Ницше, что одна любовь отрицает другую. Надо полюбить землю до конца, до последнего края земли – до неба, надо полюбить небо до конца, до последнего края неба – до земли, и тогда мы поймем, что это не две, а одна любовь, что небо сходит на землю, обнимает землю, как любящий обнимает любимую (две половины, два пола мира), и земля отдается небу, открывается небу: «тайна земная, по выражению Достоевского, соприкасается с тайною звездною»; - в этом-то «соприкосновении», соединении и заключается сущность если не исторического христианства, то самого учения Христова»[10].



Раскольников также целует «грязную землю с наслаждением и счастием». Было ли здесь покаяние (психология), которого ожидает читатель романа? Было ли здесь то, что по-гречески называется «метанόйя» (онтологическое преображение ума) и что недостаточно передается русским словом «покаяние».

Что можно противопоставить вопрошаниям Раскольникова? Пресное моралистическое назидание? Укоризненный взгляд Сони? Взгляда, конечно, очень не мало. Но Достоевский, как всегда, идет вглубь, как бы чая грядущего преображения бытия. Отсюда некоторая сюжетная неопределённость концовки романа.

Оба (Алеша и Родион) переживают нечто необыкновенное, многомерное, полное, некий катарсис. Это, конечно, не только психологическое (внутреннее) состояние. Алёша испытывает «исступление», а Родион - «припадок». Важно, что в обоих случаях участвует природа (космос), хотя бы и в виде «грязной земли» в случае с Раскольниковым[11].

Дм. Карамазов (прочитав стихи Шиллера) задумывается как ему вступить в “союз с землёю”.

Духовный учитель Алеши старец Зосима умирает, простирая руки, обнимая ими землю.

Интеллигентный Иван Карамазов тоже хочет упасть со слезами на землю, но не в России, конечно, а в Европе, на её священные камни.

Экстатическую радость от жизни испытывает И.Карамазов. Метафора «кубка жизни» носит вакхический характер. «Полюбить жизнь больше её смысла!» (Это как бы вне христианства). И это при том, что Иван не способен по его словам к межличностной любви. Т.е. даже у рационалиста дионисийский элемент порой превалирует над персоналистическим.

Целует землю Мария Лебядкина, наученная одной старицей «живущей (в монастыре) на покаянии за пророчество». Очевидна параллель и с Алешей и старцем Зосимой. Хорошо известны фольклорные мотивы почитания матери-земли. Но произошло ли христианское осмысление этой реальности?

Даже у Мышкина дионисическая природа, но это «тихий, христианский дионисизм»[12].

Земля, в понимании Достоевского – это ближайший космос, репрезентация и метафора космоса. Так происходит восстановление связи с космосом и с самим собой, с космическим началом в человеке. Этика и эротика с межличностного уровня переходит на вселенский. Воскресает платоновский эрос, имеющий вселенское измерение. Всё вновь становится живым.



Достоевский воспринимает христианство не только в привычной моральной плоскости, но и во вселенском масштабе, и здесь он мистик, библейски чувствующий связь человека с тварным космосом, землей, ибо сказано: «...возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты и в прах обратишься» (Быт.3,19). Отсюда и «мать-сыра земля - Богородица», её рождающее и погребающее лоно /влияние также русских духовных стихов/ -- женское измерение бытия. Достоевский, гностик и экспериментатор, как бы проводит человека через премордиальную материнскую утробу первобытия, которая ещё по ту сторону добра и зла, где ещё нет дуализма духа и материи, где ещё нет зла и морали, где есть Бог, но еще «всё дозволено». Для Достоевского характерно континуальное-дискретное мировосприятие, взаимопревращение (трансформация) добра и зла, страдания и радости /ср.: евангельская притча о пшеничном зерне/.

Но откуда берётся исступление (экстаз) его героев? Исступление, которого “не надо стыдиться”? Откуда вообще берётся радость?

Думается, что это генетическая память человека об утраченном рае и предчувствие возможности нового рая, обетование которого даёт Библия. Не только мораль, но и новая онтологическая реальность.

Христианство придает античному представлению о человеке как микрокосме новую головокружительную высоту «образа и подобия Божия». Экстазы всегда чреваты деперсонализацией, но Достоевский ни на секунду не забывает о личности, её уникальности. Экстаз, таким образом, сочетается с острым христианским персонализмом, которого не знало язычество.

Достоевский “впускает” природу с её языческим дионисийством в христианство. Достоевский - не моралист и не только философ (хотя даёт много для философии). Он - мистик, совершающий некий прорыв, некое богочеловеческое действо. Он - гераклитова духа, он чувствует огненные вихри первостихии бытия, у него вихревая антропология (Бердяев). Достоевский как бы участвует в продолжающемся творении мира, в пробе разносторонних сил Бытия. Конечно, он - не учитель. За ним нельзя следовать, т.к. он идёт по воде с непредсказуемым результатом. А этому нельзя научить и почти невозможно научиться. Поэтому и он сам в какой-то степени «по ту сторону добра и зла». Поэтому он любит предельного антиномиста «крестоносца» - атеиста-мученика Ставрогина. Ставрогин есть провал в бездну, к первоосновам бытия, которые, как онтологическая реальность, «по ту сторону добра и зла». Поэтому Ставрогин не подсуден человеческому суду (хотя и подпадает под прозаические статьи УК).



По ту сторону добра и зла?

Из-за образов трансформизма, текучести бытия, мистико-диалектической связи добра и зла можно ли заподозрить Достоевского в некоем смешении добра и зла, а значит в отступлении от принципов христианства? Известно, например, что роман «Братья Карамазовы» очень критически были восприняты в Оптиной пустыни. Но вот вопрос: а знаем ли мы христианство, его бездонную глубину, его мистерию, его онтологические преображения? Некоторые высказывания Христа с большим трудом поддаются толкованию. Проще всего свести христианство к морали. А ведь без этой неисчерпаемой глубины не было бы и нашей тяги к христианству. Не оказалось ли христианство редуцировано к только высокой морали?

Кроме того, Достоевский, как уже говорилось, – гностик и экспериментатор, у него исступлённый интерес к человеку. Его интересуют не святые и грешники как таковые, а предельные состояния человеческой души. Нормативная этика ему не интересна. Отсюда его интерес к страданию. Достоевский ощущает всеобщую взаимосвязь всего со всем, своего рода архаическую текучесть бытия («таракан из детства», «игра в детском возрасте» - выражения И.Лебядкина). Он остро чувствует таинство, мистерию жизни: не случайно старец Зосима умирает «как пшеничное зерно», произведя «многие плоды» в душе Алеши: вселенский экстаз, радость и страдание вместе, причастность некоему мистическому центру бытия[13], который оказывается… добрым (ср.: главная весть христианства: «Бог добрый»).



Иногда говорят, что «сверхидеей» творчества Достоевского является христианское преображение (обόжение) человека. Обόжение предполагает святость, нетленность, некоторую благодатную внутреннюю динамику. У Достоевского представлено и профетическое (пророческое) - более динамическое измерение духовного начала. Так Достоевский распутывает первоузлы Бытия и делает пророческий шаг вперед. Ему “свойственна духовная революционность, безмерная свобода духа”[14]. Масштаб творчества Достоевского таков, что оценить качество его христианства нам не дано. Его художественному творчеству (и в этом его родство с пророчеством) претит любая предзаданность, программы и т.п. Достоевский погружает нас в мистерию жизни, в её «святая святых», там где кипят платоновско-гераклитовы эйдосы и токи жизни. Исход его романов непредсказуем.

На глубинном уровне противоречия между экстатической верой героев Достоевского и православием нет. С.Л.Франк писал о последнем романе Достоевского: «К своему последнему духовному завоеванию Достоевский был подведен своеобразной особенностью православной веры, которая достигает своего высшего развития в идее просветления мира, в ощущении божественности мира, несмотря на все его пороки и мучительную дисгармонию[15]. Религиозная истина заключается для Достоевского не в сентиментально-ханжеском малодушном нежелании видеть ужасающую силу зла в мире, и не в мрачно-аскетическом удалении из этого жестокого мира, а в опыте упорного, полного любви, превозмогающего все несовершенства утверждения мира в его внутренней укоренённости в Боге»[16].



Выражение «христианский дионисизм» может показаться экзотическим. Но Достоевский рассматривает человека во всей его полноте, как существо духовно-материальное. Более того, он почувствовал бесконечность человека по всем его измерениям, чего ещё не знал XVIII век. Известен кризис гуманизма на рубеже XIX-XX вв. “Гуманизм должен либо окончательно погибнуть, либо воскреснуть в новой - и вместе с тем исконной и древней - форме - в форме христианского гуманизма, которую для современного человека открыл Достоевский”[17]. Достоевский учит не воздержанности и аскетизму, а просветлению чувственной любви. Это и есть христианский гуманизм. «Достоевский, типичный гуманист в начале своего духовного развития, а позднее – ожесточённый противник атеистического гуманизма, в конце концов пробил себе дорогу к христианскому гуманизму»[18].

Творчеству Достоевского свойственна также «открытость бездне» (Г.С.Померанц), в глубине которой все-таки сияет свет Преображения Христова. Хочется в это верить.





игумен Вениамин (Новик)

Санкт-Петербург



Доклад на II Международном симпозиуме «Русская словесность в мировом культурном контексте» (Москва, декабрь, 2006).

Опубл: журнал «Октябрь», №9, 2007.



[1] См. А.Кураев, Дары и анафемы. Что христианство принесло в мир. М., 2001.

[2] Н.А.Бердяев, «О новом религиозном сознании» // Вопросы жизни. 1905. № 9. С. 157.

[3] И что такое сердце милующее? - и сказал: «Возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы от великой и сильной жалости, объемлющей сердце. И от великого терпения умаляется сердце его, и не может оно вынести или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварию. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились и очистились а также и о естестве пресмыкающихся молится с великою жалостию, какая без меры возбуждается в сердце его по уподоблению во всем Богу». (Исаак Сирин. Слово подвижническое, 48).

[4] Полное Собрание Сочинений, Т.28, кн.1, С.176. Важно заметить, что Достоевский эту очень значимую для него мысль, вкладывает в уста одиозного Ставрогина.

[5] Н.А.Бердяев, Ставрогин // Философия творчества, культуры и искусства. М., 1994, Т.2, С.176

[6] Н.А.Бердяев, Миросозерцание Достоевского // Н.А.Бердяев, О Русских классиках. М., 1993, С.138.

[7] Там же, С.136.

[8] Там же, С.138.

[9] ПСС, Т.XI, С.187-188.

[10] Д.С.Мережковский. Толстой и Достоевский. СПб, 1909, С.36-37.

[11] Попутно заметим, что на ментальном уровне Р. продолжал считать, произошедшее с ним не грехом, а промахом (да и действительно, логика Раскольникова безупречна: одни убивают миллионы, и им ставят памятники, а другие «ломаются» на одном убийстве). Для Достоевского не приемлемо простое решение с, например, церковным покаянием Раскольникова. Вопрос остаётся открытым.

[12] Н.А.Бердяев, Миросозерцание Достоевского // Н.А.Бердяев, О Русских классиках. М., 1993, С.165.

[13] Можно предположить, что Достоевский отчасти переживал сходные состояния перед самым началом эпилептического припадка.

[14] Н.А.Бердяев, Миросозерцание Достоевского // Н.А.Бердяев, О Русских классиках. М., 1993, С.208.

[15] Которая является последствием первородного греха. – прим. – В.Н.

[16] С.Л.Франк, Из духовной мастерской Достоевского // Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб., 1996. С.351.

[17] С.Л.Франк, Достоевский и кризис гуманизма // Путь, 1931, №27, С.28.

[18] С.Л.Франк, Из духовной мастерской Достоевского // Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб., Наука, 1999, С.353

[iako]

დოესტოევსკიზე სიამვნებით ვიკითხავ დაუსრულებლად.

ეს კი გოგოლია.

Как не раз признавался Гоголь, сочинения его самым непосредственным образом связаны с его духовным образованием.


--------------------------------------------------------------------------------


Новая эпоха, открывшая читателям произведения Гоголя последнего периода его жизни, поставила перед исследователями целый ряд проблем как текстологического, так и историко-литературного характера. Многие десятилетия в архивах Киева, Москвы и Санкт-Петербурга невостребованными хранились рукописи Гоголя: тетради его выписок из творений святых отцов и богослужебных книг. Эти материалы (около 18 печатных листов) впервые были изданы в новом девятитомном собрании сочинений Гоголя (1994). Опубликованные тексты показывают позднего Гоголя в новом свете и в то же время заставляют пересмотреть многие традиционные представления о духовном облике писателя. Как не раз признавался Гоголь, сочинения его самым непосредственным образом связаны с его духовным образованием.

В статье "В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность" Гоголь указал на три источника самобытности, из которых должны черпать вдохновение русские поэты. Это народные песни, пословицы и слово церковных пастырей (в другом месте статьи он называет церковные песни и каноны). Можно с уверенностью сказать, что эти источники имеют первостепенное значение и для эстетики Гоголя.

В свое время профессор Григорий Петрович Георгиевский, хранитель рукописей Румянцевского музея (ныне Российская государственная библиотека) напечатал подготовительные материалы Гоголя фольклорного и этнографического характера, свидетельствующие о серьезности научных занятий писателя. Выписки Гоголя из творений святых отцов и учителей Церкви, Кормчей книги и служебных Миней открывают новое в его творческих устремлениях. Отсюда тянутся нити к "Размышлениям о Божественной Литургии" и второму тому "Мертвых душ", "Выбранным местам из переписки с друзьями" и "Авторской исповеди".

Большая часть этих выписок сделана Гоголем зимой 1843/44 года в Ницце. Можно думать, однако, что уже в школьные годы он ознакомился с "Лествицей" преподобного Иоанна Синайского. Образ лестницы, соединяющей землю с небом, -один из любимейших у Гоголя. Он встречается уже в одном из самых ранних его произведений - в повести "Майская ночь, или Утопленница" (1829).

"Ни один дуб у нас не достанет до неба, - сожалеет красавица Ганна. - А говорят, однако же, есть где-то, в какой-то далекой земле, такое дерево, которое шумит вершиною в самом небе, и Бог сходит по нем на землю ночью перед Светлым праздником. - Нет, Галю, отвечает ей козак Левко, - у Бога есть длинная лестница от неба до самой земли. Ее становят перед Светлым Воскресением святые архангелы; и как только Бог ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав от земли и кучами попадают в пекло, и оттого на Христов праздник ни одного злого духа не бывает на земле".

Этот же образ мы находим и в заключительной главе "Выбранных мест из переписки с друзьями" - "Светлое Воскресенье" - последнем напечатанном при жизни произведении Гоголя. Говоря о желании избранных людей провести Светлый праздник "не в обычаях девятнадцатого века, но в обычаях вечного века", Гоголь восклицает: "Бог весть, может быть, за одно это желанье уже готова сброситься с небес нам лестница и протянуться рука, помогающая возлететь по ней".

В православной святоотеческой литературе "лествица" - один из основных образов духовного возрастания. Он восходит к Библии, а именно к 28-й главе Книги Бытия (ст. 10 - 17), где описывается видение патриарха Иакова: "И сон виде: и се, лествица утверждена на земли, еяже глава досязаша до небесе, и ангели Божий восхождаху и низхождаху по ней". Этот фрагмент входит в паремии (избранные места из Священного Писания), читаемые в Церкви на Богородичные праздники, и встречается во многих акафистах: Пресвятой Богородице - "Радуйся, лествице небесная, Еюже сниде Бог; радуйся, мосте, преводяй сущих от земли на небо"; святителю Николаю, небесному покровителю Гоголя, - "Радуйся, лествице, Богом утвержденная, еюже восходим к небеси...". Примеры такого словоупотребления мы находим и в выписках Гоголя из церковных песней и канонов служебных Миней.
Сохранились свидетельства, что Гоголь внимательно изучал "Лествицу" и делал из нее подробные выписки. Как глубоко жил этот духовный образ в сознании писателя, -можно видеть, например, по его предсмертным словам: "Лестницу, поскорее, давай лестницу!.." Подобные же слова о лестнице сказал перед кончиной святитель Тихон Задонский, один из любимых писателей Гоголя, сочинения которого он перечитывал неоднократно.

Дошедший до нас автограф Гоголя, датируемый приблизительно 1843 годом, включает в себя выписки из "Лествицы" в том переводе, который был издан в Москве в 1785 году с названием "Лествица, возводящая на небо". Цитаты и реминисценции из нее встречаются в письмах Гоголя первой половины 1840-х годов. По всей видимости, в своих заграничных странствиях Гоголь имел при себе составленный им еще раньше рукописный сборник.

Зимой 1843/44 года в Ницце, живя у своих друзей Виельгорских, Гоголь делает выписки в особую тетрадь из творений святых отцов и учителей Церкви, пользуясь в основном академическим журналом "Христианское Чтение" за 1842 год. Помимо древних отцов Иоанна Златоуста, Василия Великого, Ефрема Сирина, Григория Нисского, Иоанна Дамаскина, Кирилла Александрийского и других, в этом сборнике содержатся также отрывки из сочинений современных Гоголю духовных писателей:
святителя Филарета, митрополита Московского и Коломенского, Задонского затворника Георгия, епископа Костромского и Галичского Владимира (Алявдина), епископа Полтавского Гедеона (Вишневского), протоиерея Стефана Сабинина.

С этими выписками Гоголь знакомил Александру Осиповну Смирнову, также жившую в ту пору в Ницце. "После обеда, - вспоминает она, - Николай Васильевич вытаскивал тетрадку и читал отрывки из отцов Церкви". Гоголь старался и своих светских друзей приучить к непраздному препровождению времени.

Тогда же у Гоголя появляется потребность глубже войти в молитвенный опыт Церкви. В письме к Сергею Тимофеевичу Аксакову из Рима от 18 марта (н. ст.) 1843 года он просит прислать ему "молитвенник самый пространный, где бы находились почти все молитвы, писанные отцами Церкви, пустынниками и мучениками". Результатом этой духовной жажды явилась толстая тетрадь (около ста листов) переписанных Гоголем из служебных Миней церковных песней и канонов. Эти выписки Гоголь делал не только для духовного самообразования, но и для предполагаемых писательских целей. В статье "В чем же, наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность" он, в частности, замечал: "Еще тайна для многих этот необыкновенный лиризм - рожденье верховной трезвости ума, - который исходит от наших церковных песней и канонов и покуда так же безотчетно возносит дух поэта, как безотчетно подмывают его сердце родные звуки нашей песни".

Тайна этого лиризма была открыта Гоголю и известна не понаслышке, а из личного опыта. Как явствует из содержания тетради, он внимательно прочел Минеи за полгода - с сентября по февраль - и сделал выдержки на каждый день.

Такой метод чтения Гоголя - с выписками - можно назвать "келейным", - им традиционно пользовались, например, многие монахи. Его смысл - уяснение сложных, не поддающихся точному пониманию с первого раза духовных вопросов. К тому же, переезжая с места на место, Гоголь не мог возить с собой много книг и имел при себе лишь свою компактную походную библиотеку - рукописные сборники.

Как видим, Гоголь не ограничился выписками из святых отцов, - работал и с богослужебными текстами. Православное богослужение заключает в себе все богословие. Гоголь, кажется, открыл это для себя раньше многих, - таким образом он припадал духом к самому авторитетному источнику знания.

Судя по всему. Гоголь искал путей к тому, чтобы стать духовным писателем в собственном смысле этого слова. Духовная (церковно-православная) литература по форме имеет многие отличия от светской, хотя между ними имеются общие приемы, в том числе и художественные. Но духовное творчество имеет строго определенную цель, направленную к объяснению смысла жизни по христианскому вероучению. Такое творчество основывается на Священном Писании. Писатель, взявшийся решать вопросы сокровенной жизни "внутреннего человека", должен быть православным христианином; он должен иметь благословение на свои труды от архиерея или священника. Он обязан основательно знать предшествующую традицию церковной литературы, идущую от Святого Евангелия. Для церковного писателя необходима живая вера в Промысл Божий.

В своем позднем творчестве Гоголь пришел именно к такому пониманию целей литературы. В Ницце он написал для своих друзей два духовно-нравственных сочинения, которые предложил им для руководства в повседневной жизни, - "Правило жития в мире" и "О тех душевных расположениях и недостатках наших, которые производят в нас смущение и мешают нам пребывать в спокойном состоянии". Эту попытку духовного окормления ближних можно рассматривать как подступ к "Выбранным местам из переписки с друзьями" - в этих "правилах" содержатся многие идеи будущей книги. Здесь Гоголь открыл новый для себя жанр, близкий к традиции святоотеческой литературы.

В начале 1845 года в Париже Гоголь работает над книгой "Размышления о Божественной Литургии", оставшейся незавершенной и увидевшей свет после его смерти. Цель этого духовно-просветительского труда, как ее определил сам Гоголь, -"показать, в какой полноте и внутренней глубокой связи совершается наша Литургия, юношам и людям, еще начинающим, еще мало ознакомленным с ее значением". Однако стремление к постижению сокровенного смысла Литургии возникло у Гоголя гораздо раньше. В 1842 году он писал матери: "Есть много тайн во глубине души нашей, которых еще не открыл человек и которые могут подарить ему чудные блаженства. Если вы почувствуете, что слово ваше нашло доступ к сердцу страждущего душою, тогда идите с ним прямо в церковь и выслушайте Божественную Литургию. Как прохладный лес среди палящих степей, тогда примет его молитва под сень свою".

Эта вера во всеразрешающую силу литургической молитвы вызревала у Гоголя постепенно и после нескольких лет заграничных странствий и душевных тревог вылилась в желание передать другим накопленный опыт. В работе над книгой Гоголь использовал многочисленные труды по литургике древних и современных авторов, но все они служили ему лишь в качестве пособий. "Размышления о Божественной Литургии", в которых органично сочетаются богословская и художественная (стилистическая) стороны, представляют собой оригинальное произведение и один из лучших образцов русской духовной прозы. В книге воплощен и личный опыт Гоголь "Для всякого, кто только хочет идти вперед и становиться лучше, - писал он, -необходимо частое, сколько можно, посещенье Божественной Литургии и внимательное слушанье: она нечувствительно строит и создает человека. И если общество еще не совершенно распалось, если люди не дышат полною, непримиримой ненавистью между собою, то сокровенная причина тому есть Божественная Литургия, напоминающая человеку о святой, небесной любви к брату".

Суть творческого развития Гоголя заключается в том, что от чисто художественных произведений, где литургическая, церковная тема была как бы в подтексте, он переходит к ней непосредственно в "Размышлениях о Божественной Литургии", сочинениях, подобных "Правилу жития в мире" (собственно духовная проза), и в публицистике "Выбранных мест из переписки с друзьями". К новым жанрам позднего творчества Гоголя можно отнести и составленные им молитвы, а также систематизированные выписки из творений святых отцов и учителей Церкви - труды, характерные скорее для такого писателя-аскета, каким был, например, святитель Игнатий (Брянчанинов), чем для светского литератора. Молитвы Гоголя, написанные во второй половине 1840-х годов, свидетельствуют о его богатом молитвенном опыте и глубокой воцерковленности его сознания. Формальное выписывание - без живой веры в Бога и без послушания церковным правилам - не дало бы того сплава народного и церковного в стилистике прозы Гоголя, которая благодаря этому отличается высокой духовностью.

Гоголь стремился выработать такой стиль, в котором сливались бы стихии церковнославянского и народного языка. Это подтверждается и собранными им "Материалами для словаря русского языка", где представлены слова и диалектные и церковнославянские. По Гоголю, характерное свойство русского языка - "самые 6 смелые переходы от возвышенного до простого в одной и той же речи". При этом он подчеркивал, что под русским языком разумеет "не тот язык, который изворачивается теперь в житейском обиходе, и не книжный язык, и не язык, образовавшийся во время всяких злоупотреблений наших, но тот истинно русский язык, который незримо носится по всей Русской земле, несмотря на чужеземствованье наше в земле своей, который еще не прикасается к делу жизни нашей, но, однако ж, все слышат, что он истинно русский язык".

Эти мысли легли в основу характеристики Гоголем русского языка в статье "В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность", которую по праву можно назвать эстетическим манифестом писателя. "Необыкновенный язык наш есть еще тайна, - говорит Гоголь. - <...> Он беспределен и может, живой, как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны - выбирая на выбор меткие названья из бесчисленных своих наречий, рассыпанным по нашим провинциям, имея возможность таким образом в одной и той же речи восходить до высоты, не доступной никакому другому языку, и опускаться до простоты ощутительной осязанью непонятливейшего человека..."

Не удивительно, что Гоголь отчасти и проник в тайну этого рождающегося языка. Приобретая драгоценный опыт, он стремился поделиться им с друзьями-писателями, например, Николаем Языковым, которому писал 8 июля (н. ст.) 1843 года из Бадена:
"В продолжение говения займись чтением церковных книг. Это чтение покажется тебе трудно и утомительно, примись за него, как рыбак, с карандашом в руке, читай скоро и бегло и останавливайся только там, где поразит тебя величавое, нежданное слово или оборот, записывай и отмечай их себе в материал. Клянусь, это будет дверью на ту великую дорогу, на которую ты выдешь! Лира твоя наберется там неслыханных миром звуков и, может быть, тронет те струны, для которых она дана тебе Богом". | Примечательно, что Гоголь работал над фольклорными текстами так же, как и над текстами богослужебных книг. Метод был один. Так, читая труды известного фольклориста и этнографа Ивана Михайловича Снегирева (из которых он делал пространные выписки) Гоголь писал своему приятелю историку Михаилу Погодину 5 мая (н. ст.) 1839 года из Рима: "Гсть в русской поэзии особенные, оригинально-замечательные черты, которые теперь я заметил более и которых, мне кажется, другие не замечали <...> Эти черты очень тонки, простому глазу незаметны, даже если бы указать их. Но, будучи употреблены как источник, как золотые искры рудниковых глыб, обращенные в цветущую песнь языка и поэзии нынешней, доступной, они поразят и зашевелят сильно".

Система черновой работы Гоголя, включающая в себя выписки разного рода, в том числе церковные, отчасти приоткрывает тайну его творчества: становится возможным увидеть и понять скрытый смысл его произведений. Так, эпиграф к "Ревизору", появившийся в 1842 году, - "На зеркало неча пенять, коли рожа крива" - напоминает о Евангелии, о чем современники Гоголя прекрасно знали. Духовное представление о Евангелии как о зеркале давно и прочно существует в православном сознании. Так, например, святитель Тихон Задонский говорит: "Христианине! Что сынам века сего зеркало, тое да будет нам Евангелие и непорочное житие Христово. Они посматривают в зеркала и исправляют тело свое и пороки на лице очищают. <...> Предложим убо и мы пред душевными нашими очами чистое сие зеркало и посмотрим в тое: сообразно ли наше житие житию Христову?"

Показательно, что и в выписках, сделанных Гоголем, есть отрывок, говорящий о том же: "Те, которые хотят очистить и убелить лице свое, обыкновенно смотрятся в зеркало. Христианин! Твое зеркало суть Господни заповеди; если положишь их пред собою и будешь смотреться в них пристально, то оне откроют тебе все пятна, всю черноту, все безобразие души твоей".

В отношении "Тараса Бульбы" выписки позволяют проследить за мыслью Гоголя о важном вопросе: разрешает ли Церковь убивать людей на поле брани. Среди них есть такая: "Не позволительно убивать, но убивать врагов на брани и законно, и похвалы достойно". Запорожцы, взявшиеся защищать "святыню Православия" силою оружия, потому и потерпели поражение, что не соблюдали должного благочестия.

Выписки Гоголя проясняют также некоторые аспекты его биографии. Так, широко распространено убеждение, что Гоголь, умерший на второй неделе Великого Поста, уморил себя голодом. На этом настаивал еще Чернышевский на основании воспоминаний доктора Алексея Терентьевича Тарасенкова, наблюдавшего Гоголя во время его предсмертной болезни. Современные исследователи делают попытки подвести под это предположение научный фундамент. Так, известный богослов и историк Церкви Антон Карташов в недавно переизданной у нас книге "Вселенские соборы" пишет, что Гоголь "покаянно отверг все плотское и уморил себя голодом в подвиге спиритуализма". Литературовед Михаил Вайскопф в своей книге "Сюжет Гоголя" утверждает, что смерть писателя "была типичным замаскированным самоубийством гностика, разрывающего плотские узы".

Однако Гоголь был православным христианином, исполняющим все церковные установления. Он знал, что такое смертный грех самоубийства. Правильно понимаемый и исполняемый пост никак не может послужить причиной смерти человека. А то, что Гоголь понимал пост в церковном духе, неопровержимо свидетельствуют его выписки из творений святых отцов.
Об этом же говорят и пометы на принадлежавшей Гоголю Библии. "Пост не дверь к спасенью", - написал он карандашом на полях против слов святого апостола Павла:
"Брашно же нас не поставляет пред Богом: ниже 6о аще ямы, избыточествуем: ниже аще не ямы, лишаемся"
("Пища не приближает нас к Богу: ибо едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем" 1 Кор. 8, 8).

Гоголь был едва ли не единственным русским светским писателем, творческую мысль которого могли питать святоотеческие творения. В один из приездов в Оптину Пустынь он прочитал рукописную книгу - на церковнославянском языке -преподобного Исаака Сирина (с которой в 1854 году старцем Макарием было подготовлено печатное издание), ставшую для него откровением. В монастырской библиотеке хранился экземпляр первого издания "Мертвых душ", принадлежавший графу Александру Петровичу Толстому, а после его смерти переданный отцу Клименту (Зедергольму), с пометами Гоголя, сделанными по прочтении этой книги. На полях одиннадцатой главы, против того места, где речь идет о "прирожденных страстях", он набросал карандашом: "Это я писал в «прелести» (обольщении. - В.В.), это вздор - прирожденные страсти - зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о высоком значении прирожденных страстей -теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалею о «гнилых словах», здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение «Мертвых душ». Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравую психологию и не кривое, а прямое понимание души, встречаем у подвижников-отшельников. То, что говорят о душе запутавшиеся в хитросплетенной немецкой диалектике молодые люди, - не более как призрачный обман. Человеку, сидящему по уши в житейской тине, не дано понимания природы души".

Итак, Гоголь шел и в жизни и в творчестве самым трудным, самым сложным путем - путем очищения, восстановления в себе образа Божия, воцерковления своих писаний. И он остался одиноким подвижником в литературе, почти никем не понятым.

[KAIROS]

Итак, Гоголь шел и в жизни и в творчестве самым трудным, самым сложным путем - путем очищения, восстановления в себе образа Божия, воцерковления своих писаний. И он остался одиноким подвижником в литературе, почти никем не понятым.

კარგია

იმედია ხალხი კითხულობს, არ დაიზაროთ, დამიჯერეთ, ასეთ რამეებს ვერ იპოვით ასე ადვილად ვერც ინტერნეტში და საერთოდ ვერ იპოვით წიგნებში ან გაზეთებში, ახლა გთავაზობთ კულტურის შესახებ კითხვა პასუხს მამა ალექსანდრე მენთან:

ნაწილი I

Отец Александр Мень отвечает на вопросы слушателей


ХРИСТИАНСТВО И ТВОРЧЕСТВО

Человечество связано между собой узами духовного единства и ответственности, потому что люди передают друг другу не только генетический код, но и духовное наследие. Оно развивается, и творчество человечества постоянно идет в двух направлениях, поляризуясь позитивно и негативно. Полярности возрастают и все время противостоят друг другу. Нет прямой эволюции, а есть накопление сил добра и накопление сил зла. И творчество в этом процессе имеет огромное значение, потому что человек — образ и подобие Божие. Богу люди предстоят все вместе, и в идеальном состоянии они должны быть имманентны друг другу, то есть взаимопроникающи, чего человек достигает в какие-то мгновения любви, дружбы, во время сопереживания каких-то процессов. В целом люди друг от друга еще отделены. Но вспомните, в “Философических письмах” Чаадаева есть его перевод слов Паскаля о том, что человечество — это один человек, живущий вечно.

Миллионы лет птеродактили летали (а мы даже представить себе не можем миллионы лет), и вдруг появляется вот это существо, и оно получает от Бога дар нравственного чувства, этической воли, которая в природе не существует. Получает, говорил Павлов, как “чрезвычайную надбавку”. Вторая сигнальная система получена как “чрезвычайная надбавка”, потому что человек узнает в другом аспекте Бога. Христос стоит в центре, поэтому через Него открывается этот аспект. Поэтому развитие культуры есть развитие в человеке ответственности за всех остальных людей.

Христос сказал, что каждый выносит из своего сокровища то, что у него есть. И вы, живописцы и мастера других жанров, вы выносите людям сокровища своего сердца, ваше восприятие мира. Вы делитесь с ними. Это ваш диалог с людьми. Вы творите новый мир, в который приглашаете войти других. И в этом мире все обнажено: ваша душа обнажена со всеми ее страданиями, со всеми ее недостатками и радостями. Это святое, ответственное дело. И художник должен подойти к творчеству не просто как к какой-то функции — вот мне хочется рисовать, и всё, — а как к служению человеческому роду, как к отдаче.

Вы скажете, что художник будет писать картину, даже если он живет на необитаемом острове. Да, конечно, творческое начало — врожденное. Но все-таки на самом деле наша цель — это духовное соединение людей, взаимопонимание людей, взаимная близость людей, когда общение создает радость и любовь между людьми... Это трудно, это даже мучительно — взять и выставить свое сердце напоказ. Но это одновременно приглашение к дружбе, приглашение к любви. И величайшая радость для художника — быть понятым. Значит, протянутая рука была встречена другой протянутой рукой и принята...

Творец должен творить!.. Пока мы дышим, мы должны творить, и это творчество может быть самым многообразным, и самое главное творчество — это созидание своего духа. Это вечное творчество. То, что написано на холсте, на бумаге, — это только знак того, что произошло у вас в сердце.



Ваше понимание интеллигенции? В чем особенности русской интеллигенции? Что Вы могли бы сказать о роли профессоров Богословского института в Париже?

Понятие “интеллигенция” — довольно сложное, и употребляют это слово по-разному. Я употребил его сегодня в очень широком смысле — образованная часть общества. На самом деле все сложнее. Русская интеллигенция — это особый феномен, которого Запад, в общем, не знал. Один из профессоров Оксфордского университета, историк русской интеллигенции Николай Зёрнов, даже назвал ее неким орденом. У этих людей всегда была какая-то общая нравственность, общая цель, общие идеалы. К сожалению, в своей значительной части русская интеллигенция была далека от христианства и стала поворачиваться к нему в начале ХХ века, когда было уже поздно.

Что касается профессоров Богословского института в Париже, то они принесли на Запад ценности, выкованные в рамках русского религиозного возрождения. Это было очень важно. Я не уверен, что Запад все достаточно понял и усвоил, однако известно, что многие крупнейшие западные теологи обратились к Церкви под влиянием русских религиозных мыслителей, например, Булгакова и Бердяева, которые жили и работали в Париже.

Как Вы относитесь к проблеме синтеза христианства и культуры?

Культура представляет для Церкви большую ценность, и это утверждали еще Отцы Церкви, жившие в далекие времена. Я мог бы зачитывать вам сегодня целые страницы их высказываний, все это переведено на русский язык. Те из вас, кто захочет познакомиться более подробно с историей христианского учения этого периода, могут прочесть книгу ленинградского историка Бычкова “Античная эстетика I–III века”. Эта книга так называется, но в ней все это есть. Есть еще книга ленинградского автора Майорова “Ранняя латинская философия”. В ней много говорится об учителях Церкви, в частности, о Тертуллиане. Из дореволюционных книг я рекомендую вам книгу английского писателя прошлого века Фредерика Фаррара “Жизнь Отцов Церкви”, изданную у нас в самом начале ХХ века в двух томах. Она свободно выдается во всех библиотеках.

Как Вы истолкуете слова “Мысль изреченная есть ложь”?

Слова эти содержат в себе противоречие. Ибо Тютчев, правильно угадав, что глубинных мыслей не передашь словом, вынужден был, однако, изречь что-то. Он все-таки изрек! Так что мы никуда от этого не денемся. Когда вы говорите, что вы восхищаетесь закатом солнца, или любите, или в восторге от музыкального произведения, то вы передаете это словами, да и как иначе передать наши чувства?


იხარეთ;

კაიროსი!

[kato_Bato]

რუსული შრიფტი მტანჯავს, ძლივს ვადიდებ მონიშვნით და მერე ხან ბოლოებს მიკვეცავს
რა კარგი წერილებია, რა კარგია ნორმალური მსჯელობის კითხვა

[KAIROS]

ვაგრძელებ მამა ალექსანდრე მენის ინტერვიუს:

Отец Александр Мень отвечает на вопросы слушателей


ХРИСТИАНСТВО И ТВОРЧЕСТВО

ნაწილი II

Не могли бы Вы назвать кого-либо из известных деятелей советской культуры, которые были верующими? Были ли Вы знакомы с кем-нибудь из них?
ურწმუნო ეპოქის მორწმუნე საერო მოღვაწეებზე


Верующими были очень многие, но, конечно, многие это скрывали. Многие были нетрадиционно верующими, но тем не менее атеистами назвать их было нельзя. Я помню замечательного художника-анималиста Ватагина, моего учителя. Он склонялся ближе к индуизму, но был, безусловно, человеком религиозным. Верующим был Пришвин, по-своему верующим — Андрей Белый, хотя он был антропософом. И, конечно, это вся плеяда писателей и философов, которым пришлось уехать или погибнуть здесь. Вы знаете имена Флоренского, Бердяева, Булгакова, Карсавина, Мережковского, Гиппиус и многих, многих других. Тимофеев-Ресовский — основатель популяционной генетики, герой романа Даниила Гранина “Зубр”. Я его знал и причащал в последние годы его жизни. Верующими были многие поэты: Пастернак, Ахматова, Гумилев. Мандельштам, несомненно, был христианином, и жена его, которую я хорошо знал. Павлов был традиционно верующим. Известный биолог Любищев был верующим, как и известный психиатр Дмитрий Евгеньевич Мелехов. Он был моим прихожанином. Когда я спросил его однажды, что подвигло его стать психиатром, он ответил: “Просто я очень люблю людей”. Вот такой ответ. Конечно, верующей была известная пианистка Мария Вениаминовна Юдина, близкий друг семьи Флоренского и Пастернака. Она была моя прихожанка, и мы с ней многие часы проводили вместе, в дороге, когда я ходил по больным, а она, со своей клюшкой и в своем знаменитом черном балахоне, упорно со мной ходила, не отставая. Это был человек исключительно глубокий, тонкий и умный, несмотря на внешнюю эксцентричность и стремление немножко юродствовать. А в области науки... У нас людей так быстро разметало, что те, кто находился у кормила научного корабля, в историю науки войти не должны. Едва ли они были верующими, но едва ли они на самом деле принадлежали и науке. Они принадлежали совсем другой истории — трагической истории разгрома науки...

Осуждаете ли Вы христиан, покинувших нашу страну?
ემიგრაციაზე

Во-первых, христианин старается вообще никого не осуждать. Во-вторых, я не знаю, по каким причинам они покинули родину. Есть люди, которые покинули ее в трудную для себя минуту и, может быть, этим сохранили свою жизнь и свободу. Значит, у них были на то основания. Нельзя ничего обобщать. Согласно всем моральным и международным нормам люди имеют право переезжать из страны в страну, в этом нет ничего неестественного. Во всем мире так делается, и у нас так будет. Никакой драмы и проблемы из этого делать не нужно.

Религия — “опиум для народа”... Может быть, это последствия политики?
პოლიტიკაზე

Опиумом можно сделать все: музыку, искусство... Безусловно, подавление религии причинило огромный вред обществу. Ближе к Богу — ближе к культуре, к самой Истине. Культура, любая, вырастает на религиозном основании, и оно должно быть здоровым.

Бывает, что искусство несет и зло. Значит, оно не от Бога? Как это различать?

Творчество, друзья мои, — от Бога. А как мы его употребим, это уже — от нас. Вот и все.

Когда мы говорим, скажем, о голубом периоде и прочих периодах у художников, то это ведь только отблеск внутренней истории духа этого человека. И никто нас не поставил здесь судить. А в отношении прекрасного... Мне кажется, что все прекрасное — от Бога. От Бога не может быть иное. Даже если человек не сознает этого, даже если он считает себя атеистом, но создает нечто прекрасное, то все равно это Божий дар. Божий дар, анонимно реализуемый. Это же касается и сюжетики, потому что есть мадонны, которые совершенно бездуховны, но есть пейзажи или абстрактные и условные вещи, ничего не говорящие о реалиях духовной жизни, но насыщенные духовностью. Это может быть пейзаж, ветка, натюрморт — все зависит от того, что было в душе у творца. Ведь все равно вы же не подражаете миру, вы создаете свой мир, вы воплощаете дух. Ваши картины — это воплощение вашего духа.

Как Церковь относится к неканоническому христианскому искусству, например, к неканоническим изображениям Христа?
ნახატებზე ქრისტეზე და აღორძინების ეპოქის მხატვრობაზე

Прежде чем ответить на вопрос, я просто вам напомню. Вспомните Исаакиевский собор в Ленинграде. Там ничего иконного нет. Там все написано под влиянием итальянской и вообще ренессансной живописи. То же самое — в Казанском соборе. Можно это любить, можно не любить, это может нравиться, может не нравиться, но Церковь и Синод это допускали, это освящал митрополит, значит, это допустимо.

Я еще хорошо помню Троицкий собор в Лавре, где поверх Рублева были живописные фрески. И при мне они осыпались и подчищались. Таким образом, в Церкви все это практически допускалось. Обойдите все открытые и открывающиеся московские храмы — все они расписаны живописно. Увы, я сам предпочел бы иное... Пойдите в замечательный Николо-Хамовнический храм на Комсомольском проспекте: чудесный на вид старинный храм, а посмотрите, какая там живопись! Это с французских гравюр ХIХ века, это с Доре, с немецких гравюр и других. Это ХIХ век, Запад. Опять-таки повторяю, это плохо, но это допускается в практике.

იხარეთ;

კაიროსი!

[KAIROS]

Отец Александр Мень отвечает на вопросы слушателей


ХРИСТИАНСТВО И ТВОРЧЕСТВО

ნაწილი III

Расскажите о Вашем отношении к Тарковскому.
(ტარკოვსკი ცალკე თემაა და აუცილებლად ვისაუბროთ)

Тарковский был очень неоднозначен. К сожалению, мы с ним мало встречались, хотя и учились в одной школе. Он шел очень сложным и трудным путем. У него были увлечения разными восточными доктринами, и я видел в этом только одно: что этот творческий, мечущийся человек не мог найти истинно христианский источник. Вместо этого он читал разные теософские книги. Ведь мы выросли в сталинское время, жили, учились в школе. А что нам вбивали тогда в голову? Книги о религии мы могли доставать только из-под полы. Я читал церковные книжки из-под полы, а он доставал теософские, и что попадало, тем и питались. Но, как мне говорили, с ним впоследствии произошли определенные трансформации в сторону христианства, поэтому он завещал похоронить себя по-христиански.

Что касается его фильмов, то его “Жертвоприношение” я не понял. Мне показалось, что он что-то искал, но не нашел. А “Андрей Рублев” — это фильм, в котором он приблизился, еще не понимая, но уже чувствуя, к очень важным христианским истинам. И одна из этих истин заключается в том, что, как говорил поэт, “чем ночь темней, тем ярче звезды; чем горше скорбь, тем ближе Бог”. В кошмаре истории, как чудо, родилось видение “Святой Троицы” Рублева. Это было так, и Тарковский сумел это показать.

Когда мы говорим об ужасах нашего времени, мы часто забываем о том, что окружало создателя “Троицы”, звенигородского “Спаса” и других икон. А окружало именно то, что показано в этом фильме. Да, жизнь бывает горькой и страшной, но “свет во тьме светит” — вот евангельский эпиграф для фильма “Андрей Рублев”.

Я очень люблю “Солярис” и “Сталкера”. Тарковский — великий художник, великий мастер, павший жертвой трудных условий.

В фильме Тарковского “Жертвоприношение” герой фильма, рассматривая картинку Леонардо “Поклонение волхвов”, говорит: “Как странно, всегда я боялся этого Леонардо”. Откуда такое настроение у Тарковского?

Я сам немножко побаиваюсь Леонардо. Это был непростой человек, и в его образах есть некоторая жуть. Что-то в этом есть... Леонардо — это не Микеланджело. Микеланджело — это вера! борьба! свет! тьма! мятеж! И высота. Рафаэль — это благоговение, восторг, мир... А кто такой Леонардо? Непонятно. Недаром все говорят, что улыбка Джоконды загадочна. И, я бы сказал, двусмысленна.

Правда ли, что Вы благословили Валерия Леонтьева на съемки фильма о Спасителе?

Нет, я с ним незнаком. Но сейчас готовится к выходу первый советский фильм о Деве Марии “Мать Иисуса”, который я консультировал. Это будет первый библейский советский фильм. Он сделан очень тактично, с учетом исторической реальности. Деву Марию играет хорошая актриса, играет чутко, хорошо, сдержанно. Но Христа там нет. События происходят после распятия, и показано, какие сомнения, споры, страхи, радость и надежду вызывает это событие. Авторы фильма хотели показать, как человечество реагировало на Воскресение.

Как Вы считаете, допустимо ли снимать художественные фильмы о жизни Иисуса Христа?
ფილმები ქრისტეზე:


Да, конечно. И некоторые из тех, что я смотрел, были очень хорошими. Конечно, это трудно. Дело в том, что когда художник рисует Христа, он невольно вкладывает что-то свое, скульптор — тоже. Весь мир это пробует, и то, что были неудачи, это закономерно. Мало художников, которые сумели изобразить Христа. Деву Марию изображали прекрасно, а Христа — нет. Есть гениальные творения, изображающие Деву Марию, но изображения Христа такой силы мировое искусство не знает.

Известна ли Вам скульптура Иисуса Христа в Донском монастыре, работы скульптора Андреева? Что Вы можете сказать о ней?
ქანდაკებებზე:

Это самый любимый мною образ Христа в мировом искусстве. Эта скульптура из черного камня в Донском монастыре мне бесконечно нравится. Бесконечно. Известно, что она сделана в начале века. Андреев — известный скульптор. Мне кажется, он больше не возвращался к таким сюжетам. Это то, что я люблю. Каждый год я хожу к этой статуе, как паломник.

იხარეთ;

კაიროსი!

[iako]

აღარ მინდა ამდენი ვიმეორო ეს მომწონს, ეს მიყვარსო. ტარკოვსკი... შემდეგი ჩემი ფავორიტი

ეს კი ძმები კარამაზოვებიდან. მისი შთაბეჭდილების ქვეშ ვარ ამ წუთას.

Главное, убегайте лжи, всякой лжи, лжи себе самой в особенности. Наблюдайте свою ложь и вглядывайтесь в нее каждый час, каждую минуту. Брезгливости убегайте тоже и к другим и к себе: то, что вам кажется внутри себя скверным, уже одним тем, что вы это заметили в себе, очищается. Страха тоже убегайте, хотя страх есть лишь последствие всякой лжи. Не пугайтесь никогда собственного вашего малодушия в достижении любви, даже дурных при этом поступков ваших не пугайтесь очень. Жалею, что не могу сказать вам ничего отраднее, ибо любовь деятельная сравнительно с мечтательною есть дело жестокое и устрашающее. Любовь мечтательная жаждет подвига скорого, быстро удовлетворимого и чтобы все на него глядели. Тут действительно доходит до того, что даже и жизнь отдают, только бы не продлилось долго, а поскорей совершилось, как бы на сцене, и чтобы все глядели и хвалили. Любовь же деятельная - это работа и выдержка, а для иных так пожалуй целая наука. Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже как бы от нее удалились, - в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу господа, вас всё время любившего и всё время таинственно руководившего.